ТАТЬЯНА ТОВАРОВСКАЯ

​

                                                                                    СВИДАНИЕ С ИЕШУА

 

Вот уже много лет я думаю написать роман. Про себя – я ни про что другое не умею, да и фантазией особой похвастаться не могу. Мне даже чтобы имя персонажу изменить нужно усилие. Собственно, в этом вся проблема: ведь большинство персонажей живы, и не факт, что они обрадуются этим заплывам по волнам моей памяти.

Поэтому я пишу роман внутри. За годы он сильно изменился. События добавлялись, укладывая предыдущие новым порядком, моё понимание ситуации видоизменялось, и немало было на этой дороге довольно горького. Но в целом он почему-то приобретает всё больше комических, а не драматических черт.

Это роман об самоидентификации – вот такое длинное слово. А также о доле безумия в нашей жизни и о неудачных попытках отбрыкаться от этой доли. И о возможном примирении с ней.

В общем, я решила пока написать небольшой кусок, как бы из середины.

Почему именно этот? Да не знаю – какие-то ассоциации натолкнули. Если же вдруг кто-то вынырнет из небытия –  так милости просим. Ничего обидного я, скорее всего, не расскажу.

 

Мальчик Серёжа появился в моей жизни благодаря Н.Д., и, что характерно, он тоже жил на улице Удальцова. Н.Д. К тому времени уже перестала работать в домоуправлении, посвящая большую часть времени отъездно-отказным делам. На первом этаже пятиэтажки, прямо у метро, они жили: Н.Д., дама средних, как тогда говорили, лет и весьма достойного облика, сын её Давид (уже исключённый из института) и старая бабушка – допустим, Лия Исаковна. Насчёт имени бабушки я могу ошибиться, но смысл от этого не изменится.

Да, и ещё беспородная болонка Джесик, подобранная Н.Д.. Вернее, она просто забрала его у соседки, которая, как деликатно выразилась Н.Д., не справлялась. С первого этажа это особенно заметно, так что Н.Д. однажды просто вышла и сказала этой балбеске, что собаку забирает, иначе та её непременно угробит.

 

Отказ не украшает жизнь, тем более Н.Д. тогда уже вовсю ходила на демонстрации и беседовала с антисоветски настроенными корреспондентами. Домашние тоже периодически давали повод для беспокойств: то Дэвика едва не загребли в армию (еле успела вызволить), то бабушка, помимо слабого здоровья, начинала чудесить. Она не одобряла идею покинуть родину, не одобряла дочь, променявшую нормальную жизнь на вотэтовот, но все бумаги, однако, подписала. Зато мастерски портила домашним кровь своими настроениями, а также совершала мелкие диверсии – например, втихаря давала пёсику куриные кости.

Куриные кости собакам давать не рекомендуется, особенно таким маленьким и несуразным – они разгрызаются на острые фрагменты со всеми вытекающими: собачка потом не может прокакаться и плачет.

Теперь добавим фоном присмотр соответствующего ведомства, угрозы, неизвестность и страх за сына, которому к тому же не шло на пользу вынужденное безделье.

 

Одно время Дэвик помогал нам с Александром Евгеньевичем делать фотографии с того самого альбома истории евреев в России. Тогда и выяснилось, что мы практически соседи. Не ровесники – лет на пять он был меня помоложе, – вроде, как младший брат. Ведь мог же быть у меня младший брат?

Александр Евгеньевич, соответственно, был как бы старший. Такая у нас с ним дружба образовалась замечательная, на целых два года. До этого у меня всё больше случались романы, а тут – вот такая фигня.

В смысле, союз на почве общих интересов, полное взаимопонимание, но без... эээ... развития темы. К концу второго года моя крыша уже отчётливо звенела шифером.

Господи, как я его любила! И прекрасно мы с ним время проводили. То в кино ходили, то в театр. Он заглядывал, когда не было родителей, болтал с моей юной сестрой*, играл с дочерью, звонил мне на работу – мол сейчас приеду, давай, собирайся... А фотографии эти – прикиньте процедуру переснимать на плёнку с книги! Да я была готова преданно служить любой его затее. Сидела до ночи, а потом он меня провожал. Однако А.Е. сам собирался уезжать, причём в Израиль. Он стал сионистом и общался со всякими серьёзными людьми. Те его постепенно приняли в свой круг, периодически прося о каких-нибудь небольших услугах. Потому что А.Е. на все руки мастер, и машина у него, и человек он порядочный – не подведёт. Он и не подводил, в том числе своих родных. Сначала они получили отказ, а потом разрешение, на всех: родители, оба сына и невестка. Последние новости были уже из Штатов.

Когда Александр Евгеньевич уехал, оставив во мне чёрную дыру печали и недоумения, я стала регулярно наведываться к Н.Д..

 

Н.Д., добрая женщина, не гнала меня взашей, а привечала и, видимо, жалела. Я приходила с дочкой и пила чай. Чашек по десять, наверное. Дочь сидела под столом и общалась с собакой. Джесик, пёс вздорный и малость чокнутый через неудачное начало своей собачьей жизни, мог и тяпнуть. Даже тяпнул, помнится, разок, но символически. Видимо, мелкая девочка не вызывала у него особых опасений.

Сейчас я понимаю, что находилась тогда в цветущей депрессии, разрулить которую у меня не было ни сил, ни средств. Чужие милые люди получали себе на голову молодую мать (вполне, кстати, функциональную), впавшую в тяжелейший кризис жанра, типа подросткового. Родители, если ваше дитя гладко и благостно проскакивает хрестоматийные «teens», не спешите радоваться: возможно, это предстоит гораздо позже.

 

Я не очень понимала, что делать со своей жизнью. Среда детей начальников выплюнула меня уже давно, благосостояние моё, полученное от родителей, было каким-то зыбким и неправильным, друзья переженились и частью тоже собирались в дальние края, подруга Катя с обоими детьми жила тогда в Ростове, и диагностировать меня было некому. Работа в области науки лишь вносила свою регулярную лепту в мой комплекс самозванца, будущее не выглядело никак.

Я цеплялась за всё подряд, но ощущение своего отсутствия в мире занятых делом людей не проходило. Я была чужой везде. Помнится, я вытащила Н.Д, с Дэвиком попить чаю в нашем ведомственном доме и потом мучилась во все стороны: приятно ли им было, права ли я, подставляя родителей через такое знакомство, имею ли я моральное право лезть к этим людям со своей тоской и дурацкими заморочками?

 

А потом однажды к ним в гости зашёл Серёжа М.

Он был примерно ровесником Дэвика, но выглядел гораздо старше. Я бы даже сказала, массивнее – такой крупный мужчина, в костюме. Громкий голос, свободные, несколько театральные жесты, брюнет. Серёжу было видно за версту, причём сразу создавалось впечатление, что он – существо инопланетное. Допускаю, у некоторых он вызывал трепет, а у кого-то, наверное, жгучее раздражение.

Если Дэвика от армии спасли проблемы со спиной (вполне реальные и, надеюсь, впоследствии успешно решённые), то Серёжа успел побывать в Кащенко. О Кащенко он рассказывал с большим юмором. Его там как бы лечили. Моего воображения не хватало, чтобы представить себе Сережиных родителей, но они ведь существовали где-то на улице Удальцова, и, надо полагать, заботились о сыне. Кажется, он не учился и не работал, хотя, наверное мог как-то подрабатывать. Дело в том, что Серёжа был гением.

 

Биофак МГУ, куда я поступила довольно легко, быстро выбил из меня самонадеянность умницы и отличницы. Ближайшее окружение, в той или иной степени еврейские мальчики и девочки, знали больше меня, а впоследствии гораздо лучше находили места применения этих своих знаний. Слушая время от времени об их эволюциях, я унывала. Это не было завистью – скорее это были неловкость и стыд.

Говорят, очень важно найти свою точку успеха. Пока моим достижением был только ребёнок. Я, кстати, родила одной из последних в нашей компании.

Бытовая сноровка не давала особого повода гордиться – я просто несколько развила навыки, полученные от мамы, довольно легко одолевавшей домашнюю рутину. Стихотворчество же представлялось мне просто побочным эффектом собственных косяков. В общем, на меня давила моя никчёмность. Даже замуж не вышла, как все нормальные люди.

Но в обществе Серёжи можно было расслабиться и просто тихо от него балдеть, как от явления природы.

Во-первых, он был полиглотом. Знал кучу языков, которые выучил по большей части сам. При мне он слушал что-то не то голландское, не то грузинское – для практики.

Во-вторых, Серёжа рисовал. Я не знаю, рисовал ли он картины – наверное, можно было предположить такой этап развития его способностей, – но на моей памяти он рисовал исключительно паспорта. Шариковыми ручками разных цветов. Паспорт на первый взгляд не вызывал никаких сомнений, а второй уже не был нужен – Серёжа ведь не пытался с таким паспортом, например, сесть в самолёт, он же не псих. Но он мог с ним зайти в какой-нибудь бар для иностранцев или в магазин. В Москве встречались такие.

В третьих Серёжа был очень музыкален. И у него был прекрасный баритон, с широким диапазоном... не знаю, как это называется. В общем, он пел.

Дружить с ним было легко: он много говорил, был щедр на комплименты и вечно выдумывал что-нибудь забавное. Да, и он тоже оказался сионистом, но, хотя моя скромная украинская фамилия уступала его звучной еврейской, это его не смущало – ведь он уже принял меня в друзья. Четвертушка по женской линии – этого достаточно, это хорошо. И мы шли гулять по парку Пятидесятилетия Октября.**

 

На самом деле сначала мы проводили Н.Д. с семейством (собаку удалось удачно пристроить). Пока я возилась с фотографиями, писала стихи и пила чаи, Горбачёв начал открывать двери страждущим. Сперва улетел Александр Евгеньевич. Помню отвальную в его пустой однушке (снятая с петель дверь работала столом), рынок, на котором мы что-то закупали, бутылку коньяка с дырочкой на дне, проделанной раскалённой иглой. А.Е. выкачал коньяк и налил туда чай – типа, для таможенников. Мы ржали всю дорогу, но в аэропорт я уже не поехала. Я поехала в дом отдыха Назарьево с родителями, сестрой и дочкой.

Там меня накрыло, и я начала звонить с утра, бегая по этажам и вычисляя, когда приедет такси. Телефоны не работали, ни один. Что-то там было на линии... впервые такое. Потом я вдруг дозвонилась общей знакомой, но было уже поздняк метаться, да и смысл?

На следующие проводы я уже отправилась, как человек.

Шереметьево, берёзки, небольшая толпа провожающих. Незнакомая женщина долго в меня вглядывалась: «Скажите, а вы не Ирочкина дочка?»

Я её смутно помнила – необычное такое имя. Её мальчик был того же возраста, что и я, мама с ней работала когда-то. Теперь уже три сына, тоже планируют уезжать. Мир тесен.

Серёжа, в черном пальто и кашне (вот, выскочило – так моя бабушка называла шарф), пытался подарить Дэвику на память своё последнее творение – паспорт на имя румынского гражданина Запиписку. Н.Д. строго сказала, что пока не надо. Тогда Серёжа сунул Дэвику в карман кубик Рубика в упаковке. Обнял и засунул, как террорист какой. Потом признался мне, что вместо кубика там была красная икра.

Кстати, нормально они прошли все кордоны. Помнится, тогда там был такой турникет, как в метро. Ходили слухи, что немощных старух особенно мытарят, издеваются, затягивая проверку. Н.Д. хлопотала вокруг матери. Но Лия Исаковна вдруг сказала звучным голосом: «Оставь, я сама пойду!»

И прошла ровным, я бы сказала, парадным шагом сквозь турникет, навстречу новой жизни. Уж не знаю, сколько ей было отмерено в тех америках. Старики плохо переносят переезды.

 

С Серёжей мы виделись тогда часто, но, вследствие моей обременённости, я совмещала это то с выгуливанием ребёнка, то с закупкой чего-нибудь полезного. Один раз, помнится, Серёжа повлёк меня в специальный бар, куда мы должны были попасть при помощи одного из его паспортов, но мы почему-то этот бар не нашли. То есть, ходили-ходили – и всё мимо. А мне не очень-то и хотелось, честно говоря.

Зато в парке было отлично. Ещё мы как-то заехали на Черёмушинский рынок. Серёжа развлекал меня милым шоу. В кармане его пиджака торчал толстый маркер с кислотного цвета кончиком. Серёжа вынимал его и демонстративно подносил к товару (например, к помидорам), а потом к уху.

– А! – говорил он с неподражаемым акцентом, – Чернобыл!

– Та што ты, та што ты! – пугалась торговка, – С Архангельску!

Потом он пришёл ко мне домой, и я его познакомила с родителями. Мама восприняла Серёжу настороженно. Мол, а чего ему от тебя надо? Общение с сестрой тоже было встречено подозрительно – сестра уже перешла в категорию подростка, а тут такой дядя... Ему с ней интересно, что ли? Меня это тогда покоробило, но я честно постаралась развеять мамины сомнения. Я подозревала, что она имеет на них право. Сейчас-то конечно, они мне и вовсе кажутся закономерными, но то ведь был Серёжа, которого надо мерить особой меркой.

Папа называл Серёжу «твой фонтан», мама тихо шипела, что нам всем завтра на работу. И тут Серёжа обнаружил наше пианино.

Пианино когда-то купили мне. Оно было таким славным и таким древним, что продавать его не стали. Собственно, оно и сейчас живёт у родителей. Я даже думаю, что его можно настроить.

Серёжа сел и запел. Немного по-русски, чуток по-английски. Потом перешёл на идиш. Когда он запел на иврите, оба моих родителя прослезились.

 

Да, и я несколько ошибалась, считая Серёжу парящим высоко над миром разного рода межгендерной суеты. Оказывается, у него была возлюбленная. Проживала она всё на той же улице Удальцова (видимо, по соседству), имела сына-подростка и звалась, наверное, Сюзанной. А, может, ещё как. Но Серёжа называл её Шушаной или даже Шушенькой, упоминая такими словами, что в характере этой связи сомневаться не приходилось. Что ж – тем лучше, наша дружба от этого не должна была пострадать.

Забегая вперёд, замечу, что в этом я тоже ошиблась.

 

– Послушай, – сказал однажды Серёжа, – а ты сама не хотела бы уехать?

К тому времени я уже захотела, но хотение своё не особо рекламировала. Вокруг жужжала предотъездная лихорадка. Кто-то пересекал границу при помощи «паровоза» (заключив фиктивный брак), кого-то, наконец, выпускали. Меня вечно заносило в такие компании,  и я уже прониклась идеей. Но как?

Можно сдуру вовремя вставить, что, мол, хочешь, чтобы твоя дочь увидела Диснейленд, но никто ведь на блюдце это тебе не поднесёт. Мне хватало ума понимать, что в том прекрасном забугорном мире, где проживает мифическая свобода, даром, тем не менее, ничего не дают. Тут надо что-то из себя представлять. Как, например, Губерман.

 

С Игорем Мироновичем была знакома моя сотрудница – через мужа. Муж с ним дружил, и телефон мне был выдан. Я всего лишь хотела сказать «до свидания» и поблагодарить за гарики, которые меня очень поддерживали, но немедленно получила приглашение на отвальную. Думаю, таких, как я, было в те дни немало.

Идти одной мне показалось неловко, и я взяла Серёжу. Серёжа нёс букет для хозяйки дома, а я – бумажку с адресом, когда мы застыли в некоторой нерешительности посреди глинистого пустыря, спиной к дальнему метро, лицом к одинаковым ансамблям панелек.

– Простите.., – дернулась было я в сторону группы тёток с кошёлками, но ближайшая, бегло нас оглядев, показала рукой: «вам туда».

В квартире было столпотворение. Серёжа не подкачал со вручением букета, а я протянула хозяину книжонку про идеологическую борьбу с тлетворным влиянием запада, где некоторое количество строк было посвящено именно ему – типа, «а оказался презренным наркоманом». Губерман мне эту книгу немедленно подписал: «Милой Тане от благодарного мерзавца». Она затерялась, к сожалению, хотя, возможно, до сих пор валяется где-нибудь у родителей.

Эх, что за славная публика собралась на эти проводы! Какие лица, какие умные разговоры! Лжедимитрием бродила я по комнатам, пока Серёжа, который, конечно, был тут, как дома, то гремел среди общего смеха, а то и вовсе плясал с Миком Членовым. Забавное было зрелище, скажу я вам.

Вы не знаете, кто это такой? Погуглите – вам расскажут.

Я, признаюсь, довольно смутно тогда представляла себе род занятий этого известного человека. Хотя уже встречала его в доме полковника Сокола.

 

Полковник в отставке Ю. Сокол организовал в своей квартире еврейскую библиотеку. «В библиотеке было собрано 500 книг на русском, идише и английском языках» – это я сейчас нарыла в Интернете. Про библиотеку мне рассказал инженер Володя – вернее, показал газету с объявлением: мол, появилась вот такая библиотека, приходите, читайте, помогайте. И телефон.

Вечером, когда в институте уже все расходились, я позвонила. Женский голос немедленно пригласил меня зайти, даже обосновав это тем, что я по голосу человек очень хороший. Оказалось, дом на Комсомольском проспекте, между Фрунзенской и Спортивной – то есть опять по дороге.

 

Любовь Израилевна – так звали женщину – была супругой полковника. Похоже, не первой, и уже потом моя подруга Оля упоминала Сокола-младшего – где-то они пересекались по работе в Штатах. Эта пара взялась за такое необычное дело, и всё у них стало получаться. Странно, что я не помню, как брала хоть какую-нибудь книгу, но я их, конечно, смотрела. Однако, работа мне нашлась практически сразу: надо было подготовить экспозицию, посвящённую Холокосту. Ну что ж – это мне, пожалуй, по силам. Да и фотографии знакомые. Мне даже иногда казалось, что я так шлю привет Александру Евгеньевичу, не напрямую, а каким-то заоблачным путём.

Дело в том, что он периодически заходил в мои сны, что, откровенно говоря, было с его стороны не слишком гуманно. В этих снах он казался как бы слегка размыт, смотрел на меня без улыбки и потом постепенно исчезал, таял, ничего не сказав. У меня было чёткое впечатление, что никаких объяснений мне не дадут. Да я уже и не ждала.

 

На квартиру к Соколу приходило много народу. Был и молодняк: мальчики, похожие на тех, кто заглядывал к А. Е., девочки – разные Тани и Светы, – а также люди повнушительнее, вроде того же Мика Членова. Однажды произошло нечто вроде заседания, где меня усадили в почётный угол, но я ни черта не вспомню сейчас, потому что у меня началась вдруг какая-то аллергия, и все мои мозговые усилия были направлены на то, чтобы избежать откровенного вытекания жидкости из носа.

Ещё мы как-то ездили на митинг, на Востряковское кладбище: «13 апреля 1988 года у входа на Востряковское кладбище в Москве состоялся митинг памяти евреев – жертв геноцида. Участвовали около трехсот человек. Митинг был разрешен Моссоветом и освещался в средствах массовой информации». «Удар в спину Перестройки», ага. Это я тоже в Интернете нашла. Так всё и было. Полковник Сокол выступал, и ещё разные люди. Говорили не только о жертвах, но и о евреях-героях войны. Оказывается, их было много, и не все ещё умерли. Тот же Сокол, например, – энергичный, бесстрашный, его и стариком-то не назовёшь.

Я совершенно не запомнила Востряковского кладбища. Несколько лет назад мой русский дедушка приснился маме, показывая две ладони под щекой, и оказалось, это он хочет, чтобы его похоронили в земле. В конце концов я затеяла поиск земли на кладбище и довольно быстро остановила свой выбор как раз на Востряково. Мы с папой удивительно легко провернули всю операцию. И участок нам попался хороший, и оформили без особых расходов. Правда, в Донском крематории выяснилось, что папа успел ссыпать вместе урны бабушки и деда – иначе они не помещались в нишу. Ведь там ещё прабабушка Роза... Поэтому оформили всё на бабушку. Я даже хотела ей отдельно заказать службу – дядька, принимавший заказы на памятники, предложил свои услуги. Я ещё так задумала: бабушке рядом с фото магендовид, дедушке – крест... Но папа не захотел лишних хлопот, а мне уже надо было уезжать. Сейчас у нас там всё в порядке: мама посадила цветы, есть плита, ограда, и найти легко... Надо будет навестить прабабушку в Донском, она там одна теперь.

 

Любовь Израилевна очень меня всё время хвалила. Как-то так вышло, что экспозицией я занималась почти сама. Но мне всё равно было ужасно неудобно принимать её благодарность. В конце концов, и наши дальние родственники остались где-то там, в той же Звенигородке, откуда прабабушка Роза рванула с маленькой мамой в Москву, в июне сорок первого. И ничего такого особенного я не совершила, мне не трудно. Меня смущало, когда Л.И. делала мне комплименты при посетителях. Но выпить с ней чаю я не отказывалась. На неё было приятно смотреть: лёгкая, красивая. Мне почему-то казалась, что она бывшая балерина.

Вот как раз во время одного из этих чаепитий она подозвала меня к телефону.

Я взяла трубку в крайнем недоумении. Моё расписание никто практически не знал, телефон этот я никому не давала. Уж не ошибка ли какая?

Женский голос сообщил мне, что я – старая сука. Я не нашла ничего лучшего, как вежливо поблагодарить и повесить трубку. Но Л.И. быстро смекнула, что произошла неприятность и выпытала у меня подробности.

Я уже получила однажды такой звонок. Но тогда это был голос мальчика, и я уверила себя, что парень ошибся. Родителей дома не было, а сестре я так и сказала – мол, дурак какой-то неправильно номер набрал.

У меня были сомнения, и я помнила о Сережиной пассии, но с чего вдруг? Мы давно не виделись, а к Соколу я его не повела, решив, что при его бурном характере вряд ли он будет мне хорошим помощником.

Теперь мне пришлось уверять хозяйку, что тут не происки врагов, а отдельно взятая коза, нарывшая этот номер каким-то хитрым путём.

Подобного рода выступления меня несколько напрягали. Я не была готова оправдываться перед ревнивой и, видимо, немирной Шушей, а также перед ещё кем-то, кто может ненароком нарваться на её телефонные происки. И хорошо, если телефонные...

Короче, я всё-таки наябедничала Серёже, нижайше попросив оградить. Он был смущён, обещал, и, похоже, справился с задачей. Звонки прекратились, а от осадочка я отмахнулась: с кем не бывает! Однако видеться мы стали  ещё реже. Разные другие занятия и события отвлекали меня.

 

«Ты хотела бы уехать? – спросил меня Серёжа, – и я ответила «да», хотя перемещение в пространстве куда-то очень далеко даже в моих фантазиях выглядело сомнительно.

Но тогда, на проводах Н.Д., я дала себе слово – нет, тут другое, оно нечасто случается, но зато чувствуется весьма отчётливо, – в общем, я про себя решила, что следующий раз окажусь в Шереметьево исключительно для своего собственного улёта.

А вдруг и впрямь Серёжа – это посланник и проводник?

– У меня есть хороший знакомый в Англии, он может помочь, – сообщил Серёжа, – даром, не волнуйся, он просто добрый человек. Он приедет и женится на тебе, и ты с ним улетишь.

– А дальше?

– Что дальше? Устроишься, найдёшь работу. Дети-то быстро адаптируются.

– Но мой английский... Ты ж понимаешь...

– Ах, я всё время забываю, что ты без языка! Но постепенно выучишь, куда денешься. Он не будет на тебя давить, этот Джошуа.

– Как-как?

–Джошуа. Ну, Иешуа или Иисус, на английский манер. Такое старинное традиционное имя.

И мы стали ждать Джошуа, который на самом деле Иешуа и даже немного Иисус. А Джошуа стал собираться в путь из своей Англии. Но почему Англия, а? Папа иногда приносил одноимённые журналы – это помимо всякой классики, переведённой на родной русский язык... Ладно, пусть будет Англия.

Конечно, логичнее всего мне было бы начать заниматься английским. Ведь я даже уже взяла на проводах А.Е. координаты у одного прекрасного учителя, со старинным именем Яков (Иаков, если что), но слишком затянула со звонком и уже расхотела. Я продолжала ходить на работу и завела подряд парочку романов, столь же придурочных, сколь и бесполезных. В одном из них опять фигурировала мама со звучным именем, мне, кстати, благоволившая, а также отъезд семьи, но меня уже развернуло в сторону от шереметьевских припевов. И вообще во мне наступил сарказм и желание стряхнуть морок.

Однако Джошуа пусть пока едет – так я решила, не мешая Серёже делиться подробностями грядущего появления этого миссионера в Москве.

 

День приезда был объявлен. Я радостно покивала, ощущая себя персонажем второсортного фильма. Но вокруг происходило много такого, что как бы оставляло надежду на совпадение реальности и бреда. Правда, я держала при себе этот сюжет, прекрасно понимая, что мне ответят и как посмотрят в случае пересказа.

За пару дней до рейса Серёжа объявил, что Джошуа повредил позвоночник. Так сильно, что попал в больницу и, конечно, пока что ни о каком самолёте не может быть и речи. Я даже не помню подробностей несчастного случая – что-то активно-спортивное, с оттенком общего героизма. Однако он даже на костылях никак не сможет, «ты же понимаешь».

Я поахала и пожелала Джошуа скорейшей поправки. Ничего, сказала я, может, мы ещё увидимся однажды.

 

Потом вернулась в Москву Катя, увидела моё плачевное состояние и принялась лечить меня волшебными пинками. Основное содержание пинков было об «избавиться от фигни в своей жизни». Я честно старалась, сидела с дочерью и сестрой на даче и даже писала какие-то обзоры для своей лаборатории. Я не признаюсь, из чего я их лепила, но шеф мой, хороший человек и будущий директор Института Мозга, выразился как нельзя метко:

– Эх, золотая у тебя голова! Если б ты ещё работала...

А потом мне вдруг позвонил мой будущий муж. Причём именно на работу позвонил (вот не помню, ей-богу, когда я ему давала этот телефон).

Да, я была с ним знакома уже лет десять, потому что лет десять была знакома с его мамой (со звучным именем, разумеется). То, что я знала о его семейных обстоятельствах, не давало ни малейшего повода туда приближаться. А тут ещё этот звонок среди дня... Ну, нет! Хватит мне задушевных бесед на рабочем месте, перед людьми стыдно. Да и дома они мне не нужны.

Всё это промелькнуло в моём сознании, и я, сама себе удивляясь, обещала заскочить по дороге с работы. Метро Университет, крюк небольшой, а то там, видимо, действительно какая-то нужда. Проявлю вежливость по быстрому и свалю, не мешая чужие беды со своей разумной внятной жизнью.

Нужда оказалась затеей с разменом квартир, совершенно мне лишней. Дополнительный букет сирени из области «а ещё у нас тут» прямо таки разворачивал меня в сторону входной (в моём случае выходной) двери просторной четырёхкомнатной сталинки. А тут ещё этот странный товарищ проговорился, что, мол, ему хорошо бы побыстрее жениться. Ой-вэй! Мало мне... Я откланялась, обещав зайти как-нибудь ещё, просто так, всенепременно.

 

Моя подруга Оля, к которой я заскочила в институт несколько дней спустя, выслушала этот эпизод, где также фигурировало звучное имя моего мужа, вдруг повернулась и задумчиво промолвила: «Мне кажется, это твоё». «Ну вот ещё! – возмутилась я, – Это будет уже чересчур». Потом и подруга Катя, случившаяся у меня дома, послушала по отводной трубке приглашение культурно провести время и сказала «иди».

И я пошла. Мы отправились с моим будущем мужем и его сыном (нашим мальчиком) купаться на Удальцовский пруд. А потом мне были подарены белые электронные часики. Правда, я их очень быстро утопила всё в том же пруду, куда потащила купаться одного моего знакомого (он после этого пошёл на уроки плавания) и сотрудницу Иру, заслуживающую отдельной главы. Именно с ней я выкурила свою последнюю в жизни сигарету, догадавшись, что поезд моей судьбы уже перещёлкнул на новый путь и пошёл, пошёл, постукивая на стыках...

Осенью я переехала на улицу Строителей. Совсем недалеко, я даже потом пару раз доходила до родителей пешком с детьми и коляской.

 

Кстати, мой муж вовсе не собирался никуда уезжать. Просто так вышло: поехал на конференцию, познакомился, пригласили...

Первый год и потом, в процессе сборов, я была так занята, что сильно сократила контакты. Но перед отъездом сделала некоторый прощальный обзвон. Поговорила с Любовью Израилевной – она меня очень тепло поздравила и пожелала всё, что положено. Кажется, позвонила и Серёже – или он вдруг сам неожиданно поймал меня у родителей. Я нечасто там появлялась, но почему-то помню наш разговор именно в их прихожей.

Он обрадовался, даже, мне кажется, замахал руками и, можно сказать, благословил меня на новую прекрасную жизнь в Англии, с мужем и со всеми детьми. Я не стала спрашивать про его планы.

 

В августе 91-го мы прибыли в Хемпшир. Наши дети давно взрослые. Они никогда не были в Диснейленде – есть места поинтереснее. Они билингвальны, а вот с внуками уже не так всё однозначно. Ну и ладно.

Я по-прежнему плоховато говорю по-английски, да и вообще принадлежу русскоязычному миру, если можно так выразиться. С разного рода поправками, конечно. И вот эти рифмы и ритмы – они так и живут во мне, постукивая... И вокруг всё живёт со своими рифмами и ритмами.

За эти годы мне довольно редко встречалось имя «Джошуа» – так, иногда, в списках детей или студентов. В ближайшем окружении мужчин с таким именем у меня нет.

 

Из воспоминаний моей сестры:

 

* Как-то раз ты сделала огромное количество выпечки, из теста, которое папа покупал в кремлёвской столовой - песочного и сдобного. Пирожки с грибами, сосиски в тесте. Александр Евгеньевич как раз зашел, и мы жрали и жрали весь вечер. По телевизору был мультик про Конька-горбунка. До сих пор он у меня ассоциируется с этими пирогами.

... Но А.Е. был странный. Хороший, но малахольный немного.

 

** Я вспомнила про Серёжу! Он как-то встретил нас на детской площадке перед домом. Торжественно поцеловал тебе руку. Потом – мне, потом Ирише, которая в песочнице, с ведёрком и совочком, лепила куличики. "Ирочка, я купил тебе шоколадку, но по дороге её съел." (Хлопнув себя по щеке) "Грязное животное!"

И когда мы гуляли, он пересказывал, в лицах, фильмы ужасов. На разные голоса, с хореографией. И за вампира был, и за жертву. Мне очень нравилось.

​

​

02.02.2019

​

                                                                       ***

​

                                                                     ПЛОД

 

                                                                               И поэтому всё хорошее в мире дружественно нам.

                                                                                                                                              В.Я.Альбрехт

 

 

Наверное, про мою жизнь в науке следует написать отдельно. Там не очень много, но занятно и, скажем, в таком моём обычном формате лёгкого безумия. Ну, например, начало карьеры – новенький Кардиоцентр. Который чазовский. Мне, выпускнице биофака МГУ, повезло: в тот год туда набирали народ для научного отделения.

Мне вообще повезло. Не у каждого первым начальником оказывается Людмила Трофимовна Лысенко. Дочь, ага. А завлабом – Андрей Владимирович Трубецкой. Князь, разумеется. Ну и сам пресветлый наш – Чазов, хранитель сердца вождя... Кардиоцентр тогда ещё достраивался, стоящие кругом больничные корпуса зияли окнами без рам, в за ними возвышался научный корпус, суля прорывы по всем направлениям продления молодости сердца. В центре же внутреннего двора, на равном расстоянии ото всех корпусов, большая груда камней символизировала собой нечто непонятное. Народ называл эту инсталляцию «Памятник Неизвестному Больному».

Кстати, я попала к очень хорошим людям. То есть, может к кому другому они поворачивали свои худшие стороны, но мне достались только их лучшие. Однако мой бедный организм отреагировал на сам факт этой инициации однозначно: едва выйдя на работу, я немедленно забеременела. Ну и родила в свой срок. И вышла обратно после декрета.

 

Появление ребёнка радикально изменило моё отношение к научным опытам: я поняла, что больше не должна работать на животных. Не потому что принципиально против (всё-таки меня кое-чему научили), а именно я, лично. Поскольку не горю научными идеями, которые оправдывают такое дело, не совершаю нужных человечеству открытий и, значит, это всё неправильно и нехорошо.

В тот момент, когда Людмилу Трофимовну выпихнули на пенсию, а наш князь тоже стоял на пороге каких-то перемен (например, в лаборатории начали работать на свиньях – считалось, что они «мини»), меня должны были перевести в другое место. Тот отдел занимался фармакологией – то есть, там было серьёзно в плане предполагаемой пахоты, – и я, спасибо подруге Марине, сделала финт, оказавшись в Институте Мозга.

То есть, если вспомнить известную сказку, поменяла сердце на мозги.

 

Институт Мозга – это всё совсем другое. Начиная с размеров – здание бывшего монастыря недалеко от метро «Курская» никак нельзя было сравнить с просторами тогдашнего Кардиоцентра.

Зато у нас были стены красного кирпича чуть ли не в полметра шириной, потайная комната с Мозгом Ленина и электронный микроскоп.

Виварий тоже был, но маленький. Не сравнить с кардиоцентровским, где можно было по подземному коридору пустить небольшой танк.

В виварии обитал молчаливый остроносый человек по имени Боря. Борин несколько птичий облик предполагал какую-то южную кровь, но о происхождении его мне никто толком сказать не мог. Зато я узнала, что когда-то Боря работал с волками. И очень их любил. Но потом ему «пришлось с ними расстаться» – тут я не стала докапываться, как оно произошло, но прониклась к парню сочувствием. Пересекались мы редко.

Правда, однажды Боря подарил мне кролика для детей – дочь выезжала летом на детсадовскую дачу, и там были не прочь завести зверюшку.

Лето в тот год было очень жарким, и я радовалась, что ребёнок за городом. Но одновременно постоянно пыталась как-то отметить своё присутствие в её «казённом доме». Присылала с персоналом мелкие игрушки, рисовала картинки, старалась выбраться, наконец. И справедливо рассудила, что, наверное, в такую пору списать в виварии одного кроличка – дело благое. Боря мне его и выдал, добрый человек.

Помню, как выскочила с клеткой из метро на воздух – после пересадки на «Парке» я заволновалась о хрупком кроличьем организме. Голосанула частнику у въезда на Комсомольский. И очень удачно: крупный белобрысый дядька пенсионного возраста сразу согласился добросить меня до Удальцова.

В то время я часто ловила машины и в городе, и за городом. За городом обычно денег не брали, по Москве же – как когда. Этот отказывался, помнится, но я настояла на купюре: он меня довёз до подъезда.

По дороге мы болтали о том-о сём. Дядька был из пригорода – свой дом, своё хозяйство. Он и выглядел довольно процветающим – такой уверенный в себе человек. Он был похож на председателя колхоза. Или на деревенского старосту.

Я спросила про детей.

– Нет, – ответил он строго, – мы сразу решили обойтись без этого. Чтоб я потом коммунякам своё дитя отдавал?..

А кролик на даче прижился, успел погулять на травке. Однажды сбежал – и я уже не скажу, поймали ли. Но всё лучше, чем в виварии.

 

Летом в институте тихо. На выходные я не рвалась на нашу собственную дачу, планируя уже засесть там с ребёнком с начала августа. А искупаться можно и в Москве-реке.

Длинные летние вечера очень приятны, но смутность в душе и общение с отъезжающими толкало меня на довольно странные союзы. Так появился некий Г., относительно молодой человек нрава весёлого и малость разгильдяйского. У него и сестра была такая же безалаберная, оба дымили, как паровозы, так что мать их, дама почтенная и ответственная, поселила у себя дочь с внуком, оставив вторую квартиру Г. Обе квартиры находились на одном этаже. Очень удобно.

С мамой меня познакомили. Не знаю, какое место, по её мнению, я занимала в их семейном раскладе, но, мне кажется, ко мне относились душевно.

Что совершенно не отменяло того факта, что Г. собирался – ну да, ну да – уезжать. С супругой (кажется, они не были разведены, хотя проживали отдельно) и двумя подрощенными детьми. То есть, трудно было бы сделать более идиотский выбор для тогдашнего моего состояния. Умей я просто радоваться жизни... Но наука сия не давалась мне никак. Я хотела свою семью и дом. А сбитый прицел вечно загонял меня довольно далеко от реализации этих затей.

В то время в Москве уже кипела жизнь мелких предпринимателей. Мы с Г. успели побродить по базарам, что-то подкупая для его новой американской реальности. Мне, помнится, достались забавные двухслойные брюки, а дочери – свитер с яркой аппликацией попугая. Заодно я получила в подарок изящное колечко с фионитом – как раз такое, как я люблю. Я его всё время потом носила.

Мы и в синагогу забредали. И видели, как по длинному Колпачному переулку шёл Владимир Слепак, и все поздравляли его и жену его Марию – они только что получили разрешение на выезд.

 

В тот год в стране многое, связанное с отказниками, сдвинулось и стало меняться. Люди получали разрешение, кого-то отпускали из мест не столь отдалённых. Приятелем Г. оказался знаменитый Альбрехт – хотя я ничего тогда о нём ещё не знала. Мы встретились в городе, и я опять ощутила все прелести позиции Лжедимитрия – сразу по нескольким направлениям. Альбрехт, показавшийся мне довольно бодрым для человека, недавно вернувшегося из лагеря, мужиком был приветливым и безо всякого величия в облике. Его тоже звали Владимиром – очень распространённое для евреев имя. Он не без юмора рассказывал о тюрьме, заметив вскользь, что благодаря его системе были сорваны несколько политических процессов. Я смотрела во все глаза: про систему ПЛОД мне уже объяснили, и теперь я общалась как бы с живой легендой. В глубине души я была уверена, что никогда не окажусь на политическом процессе, но всё равно же классно.

И всё-таки я оставалась лишней, это было заметно. Я постепенно выпала из беседы мужчин, поймав краем уха какую-то сомнительную фразу про молодых женщин, которых «мы любим». У Альбрехта была молодая жена и сын лет восьми. И не было работы.

Политически активных загоняли в угол методами простыми и грубыми. Сначала их ломали тюрьмой, потом нищетой и угрозой получить ещё одну статью за тунеядство. А на работу никто не брал – вот буквально, ни на одну. Ни в дворники, ни в грузчики. Петля затягивалась, никакие юридические изыски и свидетели не помогали. Они и так уже не помогли – Альбрехт свой срок отмотал.

 

На этом месте у меня в голове мгновенно образовался план. Я вообще-то с раннего детства выгляжу малость не от мира сего. Но соображалка у меня порой работает довольно четко.

– Смотрите, – сказала я, – сейчас лето. Народ по отпускам, жара и неразбериха. В нашем виварии наверняка найдётся ставка для помощника. Туда мало кто хочет идти: гроши, да и место не для всякого. Оформят временно, а потом автоматом, не разбираясь особо, – опс! – и можно перевестись на постоянную работу. И сидите себе там спокойно.

Институт наш о те поры, к прискорбию, уже утратил полную автономию. А было ведь золотое времечко: прямо там, у себя, и наукой занимались, и защищались, и в декрет ходили. Теперь административные вещи полагалось подписывать на Каширке, в Центре Психического Здоровья. Но это ж пустяк, формальность – подумаешь, какой-то лаборант для вивария!

Боря к моему рассказу отнёсся с пониманием. Выслушал, не расспрашивая подробностей, и велел приходить – уже без меня. Они с Альбрехтом быстро договорились, и я с волнением ожидала новостей. Я почти не сомневалась в успехе мероприятия.

Печальную новость принёс мне сам Боря, поманив из-под лестницы. Да, всё поначалу было очень просто и гладко. Бумажки оформили, и осталось только подписать их по быстрому на Каширке. Куда и отправились Боря с изобретателем системы ПЛОД, планирующим приобщиться к премудростям содержания лабораторных животных. Насколько я поняла, звонок в отделе кадров прозвенел аккурат в тот момент, когда заявление уже лежало на столе.

Да даже если бы его и подписали...

 

Собственно, всё. Разумеется, я ужасно расстроилась.

Моя встреча с системой преподнесла мне урок: хитрость не удалась. Но ничего трагичного не произошло: мы же все потом уехали, причём с семействами, – сначала Г., потом Альбрехт, а дальше я сама. Вот только про Борю ничего не знаю. Надеюсь, он уцелел в перипетиях того беспокойного времени.

Колечко с фионитом я подарила сестре. И прошло много лет.

Но мне хотелось бы сейчас дотянуться до той девочки, стоящей на пороге вивария с перекошенным от огорчения лицом. Положить ей руку на плечо: мол, нормально, не переживай уж так, не надо...

Что же до системы ПЛОД, то вот она – если кто не в курсе.

По системе ПЛОД свидетель может не отвечать на вопрос в четырех случаях:

• Когда его нет в протоколе — принцип «П»;

• Когда сам вопрос фактически превращает лично его, свидетеля, в подозреваемого — принцип «Л»;

• Когда вопрос не имеет отношения к делу или «слишком по делу», то есть наводящий — принцип «О»;

• Когда он недопустим по соображениям морали — принцип «Д».

Согласно автору, принцип «П» отвергает то, чего нет в протоколе, а все следующие за ним — отвергают то, чему не место в протоколе.

Обычно отмечают последовательность системы ПЛОД, которая позволяет противостоять фальсификации политических дел, формально не отказываясь от дачи показаний. Система Альбрехта требует определенной тренировки и выдержки; всвязи с этим некоторые отвергают его подход и считают категорический отказ от дачи показаний единственно приемлемым решением.

Если вы спросите меня, насколько она сейчас актуальна, я затруднюсь с ответом. В свете того, что нынче происходит в России, и «да», и «нет» прозвучат достаточно зловеще.

 

31.05.2019

​

                                                                    ***

​

                                           НОЧНОЙ ФОНАРИК НЕГАСИМЫЙ

 

                                                                     ... Как будто жизнь качнётся вправо, качнувшись влево.

                                                                                                                                                              И.Б.

 

... Да, там немного не так. Я иногда путаю слова, хотя у меня вообще-то хорошая память на стихи. Но я так явственно видела этот свет сквозь листву Александровского сада... Пусть уж остаётся негасимым, тот фонарик...

Первый курс, дом отдыха Лесные Дали, год 77-й или 78-й. Скорее осень 77-го – я тогда ещё выезжала на выходные с родителями. Делать там мне, конечно, было особо нечего, но мне нравилось гулять семьёй, и кормили неплохо, и в настольный теннис можно было постучать. Опять же, библиотека...

Что ещё надо юной деве, начинающей всерьёз задумываться об устройстве мира?

 

В детстве я была странноватой девочкой. Достаточно интровертной, даже, как мне кажется, с аутичными чертами. Тогдашнее время и пара молодых работающих родителей не предполагали для меня специальных условий – и так мне изначально было дано очень много, куда уж больше! Хотя никто меня не развивал в поте лица, но свою долю внимания, развлекаловок и книжек я получала. А уж социальная адаптация – это по мере поступления, вместе с народом. Я и училась, периодически не попадая в лад и делая страшные ляпы.

Дома мне было хорошо: мама с папой, кошка и книги. В школе бывало всяко.

В младших классах я регулярно дралась – отчасти со страху, – потом как-то научилась дружить. Нет, я выбиралась из дома: на старой квартире был двор и подружка дверь в дверь, на новой, например, мы вечерами катались с девочками на коньках по аллеям Парка Культуры. И ходили в кино. И я честно участвовала в разного рода школьных мероприятиях. Но, чем старше я становилась, тем острее чувствовала свою отдельность.

Слава богу, училась я легко, периодически давая содрать страждущим. В последней своей школе заодно подписывала дневники за учителей. Однажды забавы ради соорудила предложение зайти после урока на промокашке как бы от имени нашей директрисы (она вела у нас русский и литературу) – так дурища Ленка попёрлась в учительскую с этой промокашкой и была свидетельницей краткого приступа непоняток у директрисы с завучем.

В общем, мне довелось побыть отличницей с удовлетворительным поведением. Директриса меня недолюбливала: я была девочка «из того дома», торчащего зубом на Малой Полянке. Мы получили там квартиру по папиному ведомству. Елена Яковлевна, кажется, предпочитала мне детей попроще, хотя, видит бог, никакой особой рафинированностью наше семейство не светилось. Папа мой, сам родом из Сибири, в ту пору уже не первый год работал в Совмине.

Елена Яковлевна Усольцева была прекрасным директором и педагогом. Я шла на уроки литературы с радостью и удовольствием. И ведь как умела она расцветить школьную программу! Сцена из «Войны и Мира» «Князь Андрей и старый дуб» (дубом был мой любимый мальчик Дима), кусок из «Двенадцати» Блока – я там сыграла одну из барынь, поющих хором «Уж мы плакали-плакали» и скользящей по льду... А балет «Преступление и наказание»! Танец с топором...

При том, что все конкурсы песни и строя мы честно маршировали перед комиссией, ставили патриотические переклички и писали сочинения по программе.

А ещё у нас были уроки современной литературы и факультатив.

Именно там я узнала о «Мастере и Маргарите» Булгакова. И главу из «Трудно быть богом» Стругацких нам зачитали тоже там (причём, я выклянчила у Е.Я. книжку и проглотила её уже дома). А ещё мы слушали стихи.

 

Как я уже писала не раз, стихотворчеством страдала моя бабушка, а также тётя, вроде, была не чужда. Тётин отец (бабушкин брат) был журналистом, делал успешную карьеру (его расстреляли в 37-м). Бабушка тоже хотела учиться на журналиста, но бог милостив – ей это не удалось: на рабфаке остались только места для геологов.

А стихи она писала для себя. Я никогда их не видела, о чём сейчас сожалею. Зато она поощряла мои первые стихотворные упражнения. Я быстро сообразила, что в стихах главное ритм и рифма, и овладела этим нехитрым ремеслом не хуже носовского Незнайки. Бабушка млела от моих успехов.

Став старше, я долго не возвращалась к этому занятию, но лет в 16-ть что-то вдруг застучало, затренькало в моей голове, и меня, что называется, потянуло к бумаге.

Меж тем, в доме у нас было изрядно книг, но как-то мне их уже не особо подсовывали. Зато до чего потом классно было, притащив стремянку, пускаться в плаванье по полкам!

Однажды по телевизору Белла Ахмадуллина читала свой «Розовый мотороллер». Уже родилась сестра, и телевизор переехал жить в мою комнату. Проходя мимо, я зацепилась взглядом и замерла от восхищения. Папа слушал, заглянувшая мама спросила, что это тут у нас.

– Да так, стишки читают, – ответила я, смущаясь своего чувства.

– Не стишки, а стихи, – строго поправил папа. И я поняла, что хочу ещё, и побольше.

Так вот, Ахмадуллина нашлась на полке. И Евтушенко нашёлся – после очередного урока внепрограммной литературы. Он мне был тогда как раз «под размерчик». И пошло-поехало, а у него, кстати, было немало упоминаний других поэтов.

Мама же любила Гарсио Лорку. Она даже рисовала картинки по мотивам его стихов.

 

В том самом 77-м я поступила на биофак МГУ.

Это была большая перемена в моей жизни. После нашей простой дворовой школы я обнаружила, что немалое количество окружающих первокурсников пришли из каких-то специальных мест.

Нет, я знала, что существовали так называемые английские школы. Практически все дети папиных сотрудников посещали именно такие. Мои родители почему-то не отправили меня по накатанному пути, за что спасибо им сердечное. Сверстники из нашего дачного посёлка и те немногие из домотдыховских тусовок вызывали у меня куда большую тоску и дискомфорт, чем собственные одноклассники. Тут я вообще была не в кассу со своим бедным гардеробом и любовью к простым занятиям вроде чтения, лыж и пинг-понга. Этот гонор, эта мерзкая манера высокомерно растягивать слова...

Но нынче, очнувшись победителем после всех экзаменационных приключений, я распрямила плечи, надела очки насовсем и видала всех этих отпрысков в гробу. Разумеется, они поступали в другие места: в МГИМО, в ИНЯЗ, на худой конец, на какие-нибудь гуманитарные факультеты того же МГУ: исторический или стран Азии и Африки. 

Выяснилось, что все эти мат- и био- школы производят какой-то совсем другой продукт, на фоне которого я ощутила свою, извините, недоразвитость. Когда меня спрашивали, где я училась, и я называла трёхзначный номер своей школы, в ответ я получала некоторое недоумение или улыбку.

Эти люди знали гораздо больше меня, они читали какие-то иные книги и даже переговаривались подчас на каком-то своём языке.

Я поняла, что хочу к ним. И готова стараться, даже если буду выглядеть смешной.

Первый курс был поделен на группы. Старостой моей группы была Надя Ляндо. Из математической, как вы понимаете, школы. Она меня опекала, с самого начала подарив имя Тата. Я долгое время жила под этим именем и, в общем, не возражаю носить его и сейчас.

Вокруг Лянды всё время шло какое-то движение в лице тех самых ребят, с которыми я так мечтала дружить. Я хотела, чтобы мне тоже сказали «ну, приезжай к семи» или дали что-нибудь почитать. Читаемое по большей части передавалось в виде распечаток. Однажды я очень удачно пристала к Лянде насчёт очередной пачки, которую она засовывала в сумку. Буквально, выклянчила, хотя мне было сказано, что, во-первых, это ненадолго, во-вторых, нелегально, да и вообще тут стихи... Может, тебе и не понравится.

Но я уже точно знала, что понравится. Кстати, это предчувствие текста очень помогало мне впоследствии. Но мне трудно объяснить, как я заранее знаю, что мне подойдёт, а что – «унесите пудинг».

 

Той осенью 77-го года состоялось моё знакомство с поэзией Иосифа Бродского. Разумеется, до той поры я не знала, кто это.

Стихи эти произвели бурю в моём мозгу. Или душе – как вам больше нравится. Прежние симпатии были вынесены за скобки. Я была не в курсе отношений Бродского и Евтушенко, но, когда годы спустя наткнулась на довлатовское о «людях не разных дарований, а разных профессий» это полностью совпало с моими ощущениями.

Кстати, ныне я менее категорична. 

 

Итак, осень 77-го. В Лесные Дали мы ездили тогда довольно часто, особенно на длинные выходные, включавшие какой-нибудь праздник. Иногда мне попадались там дачные знакомые. Я приятельствовала со старшей сестрой одного из мальчиков, не самого противного. Хотя у нас с ним случались перепалки на пруду или спортплощадке, последний год они как-то сошли на нет, а сестра его, Вера, вообще была очень симпатичной. Она уже закончила не то МГИМО, не то ИНЯЗ, устроилась при том же Совмине, но меня привечала, давала какие-то журналы и рассказывала про заграницу. От неё, например, я узнала, что такое пицца.

Веру-то я и встретила в огромном холле Лесных Далей, причём вид у неё был озабоченный. И не только у неё. На мой вопрос, что тут за тихая, но отчётливая суета, она не без торжественности сообщила, что сегодня приезжает Людмила Алексеевна.

Ну, мало ли какая там важная особа собирается приехать! Я не стала отвлекать Веру лишними расспросами и отправилась в сторону пинг-понга, в подвальчик. Партнёров мне не нашлось, а библиотека находилась буквально в двух шагах, и я решила посидеть там немного, пока не наступило время обеда. Родители меня не искали.

 

Дама средних лет, окружённая небольшой свитой, появилась в библиотеке довольно скоро. Где-то в отдалении маячила Вера, остальные, кажется, были из персонала. Я сразу отметила, что это именно дама, а не тётка, что она несколько старше моих родителей и притом весьма элегантна. Это было любимое словечко моей мамы, мама хорошо разбиралась во внешних сторонах действительности. Она и сама всегда красиво одевалась, но эта женщина была несколько иного стиля. Более строгого, что ли. Мне понравилась её белая блузка в тонкую полоску, и то, как хорошо на ней выглядела официального вида юбка, и помада уместная... Такая немного импортная дама, сдержанная и вежливая.

В Совмин приходило много людей из провинции. Обычно они уже были женаты, и жёны их, вывезенные в столицу, скажем, не всегда радовали глаз. А эта женщина радовала, и, наверное, я на радостях сказала ей что-то по поводу окружающих книг, после чего завязалась необременительная беседа. Кажется, я на тот момент была единственным посетителем библиотеки.

Я не помню, с какого момента у моей собеседницы в руках появилась томик стихов Горбовского. Я, признаться, его как раз знала плохо и помнила только что-то из Евтушенки: «Зачем торопится в Сибирь поэт Горбовский?..» Больше мне было нечего процитировать, но она, оказывается, тоже любила стихи! Она открыла книгу и стала негромко читать. Стихи. В Лесных Далях. С ума сойти!

Это был несомненный момент когнитивного диссонанса. И он подействовал на меня довольно своеобразно. Уже через несколько минут я спросила её, не знает ли она такого поэта – Иосифа Бродского?

Нет, она не знала. А не подняться ли нам в зимний сад? И мы пошли.

Там, среди фикусов и пальм я поделилась с этой не знакомой мне Людмилой Алексеевной тем, чем на тот момент была переполнена. Я прочитала и «Пилигримов», и «Когда теряет равновесие твоё сознание усталое» («Но лучше поклониться данности с убогими её мерилами...»), и «Рождественский романс» (наверное тогда сделав негасимым фонарик, а не кораблик) и ещё вот это:

«... Храни, о юмор, юношей весёлых

В сплошных круговоротах тьмы и света...»

Я, конечно, не юноша, но ведь это же про меня. Ведь здорово, правда?

Людмила Алексеевна слушала очень доброжелательно и кивала. Она, оказывается, понятия не имела о таком прекрасном авторе. Теперь вот узнала, спасибо.

Мне было ужасно хорошо.

Потом, кажется, подоспело время обеда, и мы раскланялись самым элегантным образом. Свита подхватила мою новую знакомую. Веру я поймала некоторое время спустя, и глаза у неё при виде меня стали малость квадратные.

– Слушай, – спохватилась я, – а что все так носятся с этой Людмилой Алексеевной? Очень милая кстати, но она вообще кто?

– Она – Людмила Алексеевна Косыгина. Дочь Косыгина. Ты не поняла?

Не, я не поняла. Со мной бывает. Но какая славная!

Ну и ладно, надеюсь, она не так плохо провела со мной время.

 

Да, время... Что мы имели на тот момент?

Мой отец уже не первый год работал с Косыгиным, которого очень уважали, хотя нрава тот был крутого. Меж тем, экономическая реформа, успешно им проводимая, уже выдыхалась. Застой набирал силу. Косыгин теперь больше времени посвящал международным делам. Он рано овдовел, и дочь вместо супруги стала сопровождать его в поездках. Не зря же она учила языки.

Кстати, она, по слухам, произвела очень хорошее впечатление в Англии. Королева отнеслась к ней тепло – они ведь почти ровесницы. Обе счастливо замужние, с детьми... Муж Косыгиной, Джермен Гвишиани, «философ, социолог, специалист в области управления» и проч. познакомился с ней на первом курсе института, который впоследствии стал называться МГИМО. Ранний брак был одобрен родителями Людмилы, и дети их родились, когда оба молодых ещё учились.

Мои родители встречались с Гвишиани в Юрмале. Он был очень ярким мужчиной, к тому же музицировал и пел. На песни слетались женщины.

«Эти глаза напротив, чайного цвета» – был такой шлягер тогда, тревожный и чувственный... Между прочим, глаза чайного цвета у моей мамы. Она рассказывала, смеясь, как папа грозил ей пальцем. Сама я Гвишиани не видела – в Юрмалу родители ездили без меня.

Жить Косыгину оставалось примерно три года. После его смерти дочери предложили заведовать Библиотекой Иностранной Литературы. Чем она и занялась, причём, очень успешно. Иностранка при ней не только приобрела порядок и стать, но также обзавелась новым зданием и расширила свои функции по части культурного просвещения. Л.А. вспоминают с благодарностью. Она до последних дней работала, но умерла рано – в 90-м. У неё, как и у матери, был рак.

Гвишиани умер в 2003-м, пережив на семь лет Бродского, который на момент моего вдохновенного чтения как раз получил (или готовился получить) американское гражданство. Через год ему предстоит операция на открытом сердце, через десять лет – Нобелевская премия. На родину он больше не вернётся – сначала его не будут пускать (даже на похороны родителей, умерших один за другим), а потом он уже сам не захочет «возвращаться на место любви». Нобелевская речь Бродского не раз утешала меня, давно уже догадавшуюся о своём эстетическом восприятии мира.

Елену Яковлевну последний раз я видела весной 78-го. Вдруг позвонил мальчик Дима и предложил зайти и поздравить её с днём рождения (кажется, она уже собиралась на пенсию). Мы пришли, но встреча как-то не особо получилась. И я ничего не помню – только жутковатый балкон с короткими перилами («... которые потом по крайности послужат для тебя...»), старый асфальтовый дворик внизу и общую неловкость. А я ведь правда хотела сказать какие-то хорошие слова, но не справилась. И мальчик Дима канул, эх! Но мне тогда было совершенно уже не до них.

Мне жаль того времени. Я вечно была то в горячке, то в тумане, и, мне кажется,  проворонила безумно много. Хотя нельзя сказать, что путь мой был совсем уж неплодотворен.

С первой публикацией мне помогла Надя – мы тогда коротко встретились у нас в Хемпшире. В России уже появилась куча издательств, и можно было напечатать что угодно. Книжки потом тихо расползлись по друзьям и знакомым, но я как-то даже не отблагодарила её толком. Сейчас бы совсем иначе себя повела: выкроила бы больше времени, приехала, посидели бы спокойно.

Ужасно, что Надя умерла так рано. Тоже рак. Мне порой очень её не хватает.

Да, кстати – вот. Из написанного Горбовскому Бродским. Сам Горбовский умер в феврале этого года, в Санкт-Петербурге.

  

Мы не пьяны. Мы, кажется, трезвы.

И, вероятно, вправду мы поэты,

Когда, кропая странные сонеты,

Мы говорим со временем на "вы".

 

И вот плоды – ракеты, киноленты.

И вот плоды: велеречивый стих...

Рисуй, рисуй, безумное столетье,

Твоих солдат, любовников твоих,

 

Смакуй их своевременную славу!

Зачем и правда, все-таки, – неправда,

Зачем она испытывает нас...

 

И низкий гений твой переломает ноги,

Чтоб осознать в шестидесятый раз

Итоги странствований, странные итоги.

 

06.06.2019