Письмо первое «Девочка»

И вот ты просишь, глядя на меня своими ясными, притом же бесконечно усталыми, грустными глазами: «Напиши мне про это, напиши мне про девочку»… А я в ответ плету чушь какую-то, про нехватку времени. «История твоя так мучает меня» – говоришь ты. Нет, нет, не стоит: всего-то два года прошло с тех пор, как я ее тебе рассказала. А я больна ею так давно, что и представить страшно. Задолго – лет, может быть за десять, до того, как произошли все события, я уже мучилась неотвратимостью того, что случится. В каких-то смутных снах я видела ее – Анну? Лину? Ингу? – не очень-то уверена даже, как ее звали, но как-то коротко и стильно. Это было красивое имя, и сама она была изумительно красива, холодной такой, северной красотой снежной, нет, не королевы, принцессы. Особенной красотой петербургской мадонны – белокожей и сероглазой. Красота эта - неяркая, не бросается в глаза. Здесь нужен ракурс, блик света, чтобы завиток локона поразил воображение, чтобы взгляд из-под ресниц прожег белым огнем.

Конечно, не во времени тут дело, вернее, не в его нехватке – просто перенести на бумагу все эти картины из моего сознания и подсознания так невероятно трудно, почти невозможно.

А ведь ты напугал меня в этот раз, и очень даже серьезно. Ты сказал – «Дай мне план, я сам напишу». Наивно. Что ты можешь понимать про это, про историю о девочке восемнадцати лет от роду? Как она просыпается утром и лежит на своей жесткой постели, глядя в потолок, а за окном - бесконечная осенняя питерская темень. Что она думает, сидя в переполненном вагоне метро по дороге на занятия, какие строчки складываются у нее под перестук колес? Да, конечно, ты великий режиссер, я даже и не пытаюсь оспорить это, но ты – мужчина. Ты был мальчиком, потом - подростком, потом - молодым человеком, теперь стал зрелым мужем, но ты никогда не был девушкой восемнадцати лет … и если даже писал стихи, то о другом, а она писала, например, о тихой жизни георгина. Вот так.

Прости, слова не ладно складываются у меня, никак не хотят перевалить за тот порог, когда спокойно и размеренно, как лодку по течению, мысль несет по тексту, когда видения, такие живые и ясные для моего внутреннего взора, становятся такими же для взгляда внешнего. А может быть, не надо мудрить, надо все излагать совсем просто, как «мама мыла раму»?

Ее мама – да, да - мыла рамы – заскорузлые, все в обсыпавшейся краске, той холодной весной девяносто второго года – и в их комнате, и на общей кухне в коммунальной квартире в Саперном переулке. Это было то последнее, что она успела сделать в качестве отправления общественной обязанности по их жилищу. Потому что почти сразу заболела и сгорела как-то удивительно быстро. И умерла в самом начале сентября. Отчасти причиной этой несвоевременной смерти было ее надорванное здоровье, отчасти - особенно нищая и убогая медицина тех пост-перестроечных времен. А может быть, просто так сошлось, что, подняв без мужа дочь, и доведя ее до студенческих лет, мама выполнила свою миссию на этой земле и ушла в лучший мир. Она была учительницей русского языка и литературы. Преподавала в средней школе про «Грозу» и «Вишневый Сад». Еще давала уроки неграмотным оболтусам за какие-то совсем небольшие деньги, плюс классное руководство, в общем, им хватало на двоих. А Инге положили стипендию. Совсем смешную, грошовую. И еще были талоны на водку и табак, а они не пили, и не курили даже, продавали эти цветные бумажки Надьке за трояк. Хотя это было совсем немодно – не курить. Но Инга занималась спортом – играла в волейбол за свой факультет – и немодное некурение ей как-то сходило с рук.

Впрочем, все это за кадром, за рамками видеоряда. Наверное, надо бы обозначить и эту смерть мамы, и эти стихи, и игру в волейбол, и очереди за водкой по талонам, но этого нет в тексте пьесы, а как перенести в кадр то, что за кадром, я еще не умею. Картины предстают во всех моих пяти (или шести) чувствах так выпукло и ярко: я вижу свет (отсутствие света), слышу шум улицы, скрип двери, тишину студии. Все здесь - запах краски и аромат тюльпанов, шершавая поверхность камня и гладкая сталь рельсов. Вот оно, рядом, но как донести это до тебя? И все же…

«Георгин расцветал в палисаднике дачном

Тихой жизнью там жил и росой умывался.

И осенним холодным лучом освещенный,

Легким снам и мечтам он своим улыбался…

Все ж сорвали его. Только в школьном букете

Не сияли его лепестки так же ярко

А, увядший, был смят и отброшен он вскоре, но

Натюрморт на холсте стал бесценным подарком…»

Так она однажды написала в шестом, кажется, классе…

Занятия в Педагогическом шли уже вторую неделю, когда Инга впервые появилась на своем втором курсе, совсем бледная, с заплаканными глазами. Подружки - Ирка и Светка - знали о смерти матери и организовали так, что прогулы ей не засчитали. Она даже высидела весь день на лекциях, молча и как-то отстранено, но не пошла после с ними в кино, вернее - в видеосалон смотреть картину про «Чужих». В коридоре встретила Романа – у нее начинался роман с этим Романом прошлой весной, потом прервался на лето и вот теперь – первая встреча после каникул. Нельзя сказать, что он был как-то особенно хорош - этот Роман, но в этом возрасте девочки влюбляются даже в веник.

Они помолчали, она уклонилась от объятий, притом же постеснялась сказать, что приключилась беда, как-то язык не повернулся. Когда он ушел, насвистывая - пожалела.

Не знаю, право, как это «пожалела» показать на экране (на сцене), но ты ведь - умный. Ты знаешь. Ну, а тем временем Инга вернулась домой, в ту самую коммунальную квартиру в Саперном.

Кроме них с матерью там жила еще куча народу: - блокадница Нинель Сергеевна - ныне пенсионерка, а в прошлом - искусствовед, (когда-то вся квартира принадлежала ее отцу, известному в Санкт-Петербурге антиквару), милиционер Петров с беременной женой (приехал в Питер по лимиту из-под Твери), Витька-«желтый» – алкаш и наркоман, слегка подторговывающий анашой, и другой Витька, вернее Витюня – такой средних лет, но молодящийся шахматист, из контингента Катькиного сквера, живущий на подачки более успешных в этой жизни партнеров. Ответственным квартиросъемщиком была там Надька – простая торговка из палатки, по существу незлая, но бесконечно испорченная своей торговой жизнью. У нее и муж какой-то имелся, но до того забитое существецо, что и говорить о нем нечего. Так, тень какая-то. Все это немного «На дне», и выглядит так же, и интонации те же. Но все это притом и сущая, почти документальная, правда. Видела все это своими глазами, да и ты, наверное, тоже.

Когда девочка вернулась домой после занятий, вдруг разгорелся настоящий скандал, разгорелся с пустяка. В нашей пьесе это уже вторая сцена, после первой (совсем короткой, о которой – ниже).

Она вошла в полутемный коридор, заставленный какими-то картонными коробками, вещами - полезными и бесполезными, среди которых был и велосипед Петрова, который тот привез зачем-то из своей деревни, но ни разу не использовал; чья-то, кажется, умершей уже старушки соседки, в комнату которой и поселили Петрова, ножная швейная машина «Зингер», неработающий холодильник «ЗИЛ», пузатый с отломанной ручкой и прочее, прочее, прочее.

Здравствуйте, Нинель Сергеевна, - сказала она соседке, появившейся из кухни ей навстречу с кастрюлькой, которую та несла, придерживая аккуратными прихваточками собственного изготовления, - как поживаете?

Эта формула вежливости, доставшаяся ей от матери, ничего особенно не значила, но Нинель живо откликнулась:

Хорошо, детка, все слава Богу, давление нормальное. Вот и путевку мне дали в совете ветеранов – завтра в санаторий уезжаю…

Раздался шум спускаемой воды, и из туалета вышел Витька. Он был возбужден и весел, видимо «под шофе», но не слишком, не в остекленении очередного запоя, а как раз в полной готовности к светским беседам

Нинель Сергеевна, вы сегодня на все сто, разрешите пригласить вас на танцы?
Витька, не бузи, - а не то греха не оберешься. Пойди-ка лучше свет погаси в туалете, пока Надька не увидела.
Надьку не боюсь! – Витька, полный куражу, скорчил рожу в сторону Надькиной двери.

Инга все еще стояла в коридоре – эти двое никак не разойдутся и мешают ей пройти. А Надька уже тут как тут.

Опять за свое, Витька! В коридоре, блядь, орешь, свет не погасил в уборной. А веселый, мать твою, опять нажрался. На водку деньги нашел, а за телефон не платил в этом месяце!
Мне твой телефон на что? Я никому не названиваю. Не то, что некоторые! Хахалям…
У! Пьянь грязная! Да какое мне наплевать. Телефон общий, вот и плати! Да и ты тоже, красавица, - Надька обратилась к Инге, - уже два месяца не платила. Хватит!
Платить? – Инга растерялась.

Она, конечно, знала, чисто теоретически, что надо платить за квартиру, электричество, телефон, но никогда этого не делала. Надька застала ее врасплох.

Не шуми, Надежда, - вступается Нинель Сергеевна. Она все еще стояла со своею кастрюлькою. - У девочки такое горе, а ты тут с телефоном, за копейку удушишься.
Нет, Нинель Сергеевна, вы ее не защищайте. Все платят и она пускай. Горе – не горе – живет: должна платить.
Только, - Инга полезла в сумку и поняла. - Только у меня совсем денег нет…
Как так нет? - Витька продолжает веселиться, закатывая глаза - у такой красавицы денежки должны возами возиться. Вон, с Витюни пример бери: никогда пустой не приходит.

Дверь открывается, и с улицы в полумрак коридора входит Витюня, еще прощаясь с кем-то вполоборота, и потом (пока дверь медленно закрывается) слышен шум отъезжающего автомобиля.

Что это тут у вас? Партсобрание? Поздно, товарищи, партию уже того (делает неприличный жест) - то есть отменили.
Во-во, и я говорю… партию отменили, а деньги – позабыли, вот и зарабатывай, кто чем может…- Витька отвечает ему неприличным жестом.

На шум из своей комнаты, наконец, появляется Петров.

Ну че тут еще? – он спросонья, ему на смену вечером. - Кто скандалит?
Нет, мы ничего, Семен Петрович, я только сказала, что за телефон надо платить, а не то вот - не платят, - Надька отвечает как бы оправдываясь, - он (показывает на Желтого) и она (на Ингу)
Непорядок. Витька, а ну деньги давай. Ты вчера был в прибыли, говорят. Небось еще не все пропил… А ты что? – он к Инге.
У меня стипендия только через две недели, - Инга смущена.
А я говорю – пусть работает, стипендией не разживешься. – это Надька вступает, голосом рассудительным и даже где-то сочувственным.
Отстань-ка от нее пока. – Петров категоричен – на телефоне больше всех висишь, вот и плати двойную, а я погляжу, что тут придумать.

Он сказал, как отрезал, и важно прошествовал в туалет, а остальные тихо расходятся по комнатам. Нинель причитает: - «ох, супчик мой, совсем остыл». А Инга понимает, что тоже очень голодна, но есть ли хоть какая-то еда? Она глазами провожает супчик Нинели. «Кажется, оставались какие-то полуфабрикаты или консервы?»…- думает она.

Так реальность впервые начинает проступать через смутные очертания еще окрашенного в траурные цвета мира.

Но ведь не вакуум же вокруг, не Луна? Конечно, нет. У девочки есть соседи (мы их уже знаем), есть друзья, то есть – подруги, любимый человек, в конце концов. И еще: у нее есть родной отец. Не бомж какой-нибудь подзаборный, а доцент кафедры культурологии, заслуженный педагог, член всевозможных педагогических сообществ и председатель Общественного Фонда «За здоровую семью». Его даже по телевизору показывали недавно, вместе с Собчаком. Или сейчас показывают. А почему, собственно – нет?

Инга, поджав ноги, сидит на диване в своей комнате, с тарелкой на коленках и наматывает на вилку длинную серую макаронину – она нашла их только что на верхней полке кухонного шкафа и сварила. Солонка стоит рядом, иногда она еще подсаливает эту еду. Черно-белый «Рекорд» в противоположном углу. Она не отрываясь глядит на экран.

Самое главное, - говорит с экрана очень благообразный, чуть полноватый мужчина, лет, этак, слегка за сорок, - в деле воспитания подрастающего поколения – это предоставить молодым как можно больше возможностей. Дать им самостоятельность. Прошло то время, когда молодежь была полностью зарегулирована комсомольской организацией, профсоюзами и прочими вещами. Вы понимаете о чем я говорю… Сейчас не то время. Растет непоротое поколение.
А скажите, Борис Анатольевич, - спрашивает длинноногая корреспондентка, - что бы вы посоветовали людям, вступающим, так сказать, в жизнь: когда-то в почете были физики, потом лирики. Молодые ехали поднимать целину, строить БАМ, ну а теперь-то что делать?…
Я считаю, что ленинское «учиться, учиться и учиться» нисколько не устарело, - отвечает мужчина, - теперь, когда мы преодолели тоталитарные искривления и можем рассчитывать на частную инициативу – надо учиться предпринимательской деятельности. Следует как можно быстрее проводить приватизацию и таким путем добиться высокой эффективности всего народного хозяйства. Люди должны работать «на себя», а не на неизвестного «дядю».
То есть, Вы полагаете, что трудности, которые испытывают многие наши сограждане, особенно работники бюджетной сферы - временные?
Безусловно. Просто есть еще привычка к тому, что кто-то что-то должен «дать». Нет, дорогие мои, услуги педагога ли, врача ли – тоже являются товаром и высоко востребованы на рынке труда. Это я вам говорю из личного опыта!
Большое спасибо, Борис Анатольевич за интересный разговор. (по экрану титры – его должность, место работы, телефон)

Передача окончена. Какая-то веселая музыка звучит с экрана, кажется, это начинается «Санта Барбара». Инга сидит тихо. Тарелка ее пуста. Она наклоняется и ставит ее на пол, потом накрывается пледом с головой и плачет.

Наша жизнь, дорогой, загадочная штука. Перейдя рубеж «ягодного» возраста, мы завидуем молодым – о, эти гладкие щечки – не единой морщинки, стройные ножки – еще не обезображенные узором синих, узловатых вен. Нам, разбазарившим в яростном беге за призрачным материальным достатком и иллюзорным самоутверждением все эти благодатные дары, уже и неведом тот ужас, что подчас поселялся в нашей душе в эти юные и «безоблачные» годы. Нам представляется смехотворным то, что делало подлинно несчастными, что выбивало из колеи на недели и месяцы. Душа покрывается безобразной, но прочной спасительной корой, которая и продлевает годы закаленных временем эгоистичных стариков. И это - честная плата за утрату свежести и красоты. А они - милые, ранимые, особенно те, тепличные, ласканные, домашние дети - как не готовы они к безразличной и глухой жестокости мира! Немногим везет, тем, которые входят в него плавно и постепенно, без особенных травм. А вот эту девочку постигло редкое невезение. И лишь одному Богу известно, почему.

В последний день своей жизни Инга совершенно не собиралась никуда выходить из дома. Она сидела на диване под пледом неподвижно, как уже бывало. Несколько раз звонил телефон, ее спрашивали. В комнату стучались то Витька, то Нинель, но она даже не двинулась с места. Глаза ее, застывшие в какой то точке пространства, разглядывали что-то свое. Спустя какое-то время в комнату вошла Нинель, но не одна, а с мужчиной. Это был Толик, скульптор.

Вот, - сказала Нинель, - она дома, только разговаривать ни с кем не хочет.
Инга, - позвал Толик голосом тихим и умиротворяющим (у него действительно был красивый низкий голос), - очнись, не надо так сидеть. Давай выйдем, прогуляемся…
Что? – Инга ответила, невпопад и даже не взглянула на него.
Выйдем, на улице тепло сегодня, - сказал Толик и взял ее за руку.

Она отняла руку и встала с дивана. Подошла к окну и стала смотреть на улицу.

Она, кажется, ничего не ела сегодня, - сказала Нинель.
Почему? – спросил Толик. Он не мог понять, как можно не есть. Он всегда ел и всегда хотел есть.
Да у нее и нет ничего. Холодильник и шкаф – пустые.
Так я сбегаю, куплю. Нет. Я лучше отведу ее поесть, тут есть кафе кооперативное на Маяковского. Хорошее, то есть я хочу сказать, - там вполне съедобная еда. Инга, пойдем в кафе?
Нет, - резко сказала, почти закричала та в ответ.
Оставьте ее, Анатолий, не видите – она нездорова. Сделать тебе чаю, детка? - спросила Нинель, обращаясь к Инге.
Чаю? – как эхо повторила та.
Ну да, чай-то выпьешь?
Да, – сказала девочка, все еще не отрывая взгляда от окна.

Нинель заварила и принесла чаю, и они стали пить его с каким-то поддельным «Птичьим молоком», за которым сбегал Толик. Он же его, впрочем, почти весь сам и умял. Девочка, мало помалу, вышла из своей прострации, щеки ее, до сих пор снежно бледные, от горячего чая и еды чуть порозовели. Она отвечала на вопросы, односложно, но вполне здраво.

А теперь, - сказал Толик, - пойдем, пройдемся. Он не забыл, зачем пришел.
И верно, выйди - поддержала Нинель. Ты уже третий день без воздуха. Сегодня действительно не холодно. Хорошо…
Хорошо, - эхом отозвалась Инга.

Они выходят из напрочь замусоренного двора в переулок и направляются к Маяковского: с фасада шестого дома на них холодно смотрят навечно вмурованные в стену окоченевшие женщины. Они поворачивают на улицу и идут к Невскому проспекту, а под ногами растекается и хлюпает какая-то полуснежная жижа. Действительно потеплело. Сырой ветер поутих. Но туманно и влажно по-прежнему. Вечереет. Инга поскользнулась на ледышке, коварно притаившейся под чавкающей кашицей, а Толик вовремя подхватил ее и предложил ей руку. Они пересекают проспект и, чуть пройдя по нему в направлении Лиговки, сворачивают на Марата, и уже под руку, не спеша, почти в полном молчании идут к мастерской. Пока они шли в голове Толика ворочались неуклюжие мысли. Он решил, что девочка и есть его легкая добыча, его трофей.

Инга уже, было, направилась к арке, ведущей во двор, откуда и был, собственно говоря, вход в мастерскую, как спутник неожиданно остановил ее.

Знаешь, - сказал он, - незачем тебе больше туда ходить. Он развернул ее лицом к себе и взял за локоть другой руки. Она была теперь в тисках его сильных, натруженных, скульпторских ладоней.

Девочка смотрела на него с недоумением, как бы даже не вполне понимая, что происходит.

Поедем ко мне, продолжал он горячо. Ни о чем не беспокойся. Все будет хорошо…

Он попытался притянуть ее ближе, но она узнала этот тон, безошибочно почувствовала ноту и рванулась из его рук из последних сил. Она побежала назад, к дому, пересекая Кузнечный, не глядя по сторонам, не разбирая дороги, ничего не слыша. А из за угла, неожиданно, со скрипом и звоном, вывернул трамвай…

Вот, собственно, и все. Девочки не стало. Короткая и печальная жизнь. Странная и бессмысленная гибель. Толпа поглазела и разошлась. Мелькнули пара строк в новостях. Остался город, серый и равнодушный, он видел столько смертей, что ему еще одна? И все персонажи остались, и продолжали жить каждый своею жизнью, как будто ничего и не случилось. Кроме, может быть, одного.

ВПЕРЁД