Письмо второе «Город»

А знаешь, иногда мне кажется, что моя история не столько о девочке, но об этом фантастическом городе. По крайней мере, каждый раз, когда я пытаюсь вообразить, что это могло произойти в Москве ли, Нижнем Новгороде ли, Саратове ли, оказывается, что сюжет теряет весь и всяческий смысл. Это не Париж, и - ни в коем случае - не Нью-Йорк. О вожделенном граде греха и о великой гармонии уродства как-нибудь в другой раз. И картина, которую я мысленно снимаю, начинается непременно с панорамы Петербурга, тогда еще, кажется, Ленинграда. О нем (его) так много писали и такие большие художники слова и живописи, что, честное слово, совсем неловко просить разрешения встать в хвост этой длинной очереди великих. Но поделать с этим что бы то ни было – невозможно: это такая совершенно «питерская» история – с коммуналкой в Саперном и мастерской на Марата. В ней есть художественная галерея и кабак со стриптизом, секта «свидетелей Иеговы» и фонд «За здоровую семью». И, конечно, трамвай, совсем особенный, дребезжащий и звенящий питерский трамвай, отчаянно не похожий на московские трамваи благородного габсбугрского происхождения.

В этом городе – насквозь пропитанном красотой умирания – и только в нем могла произойти наша история. Самый первый кадр картины – его Императорское Величество, Санкт-Петербург. Из пространства дождливой и сумрачной сентябрьской улицы камера вползла, втянулась в окно полукруглого эркера, у которого стоял молодой человек и курил. Это Маркус, ему – двадцать пять (или двадцать шесть?).

Он приехал из Голландии, точнее - из королевства Нидерланды. Перестройка ведь, стало легко приезжать. Маркус уже закончил университет, что-то на тему рекламы, но начинать работать не торопился. Они все там такие – Маркусы – недоросли великовозрастные - пороха не нюхали, нужды не знали. Деньги - по их меркам небольшие - у нас в те времена казались целым состоянием. Вот парень и приехал в Ленинград – учиться рисованию. Кто-то ему проболтался про «Русскую школу живописи». Он часами торчал в Эрмитаже – там картин голландских мастеров больше, чем во всей Голландии, но чаще его можно было встретить в Русском музее: Нестеров и Куинжи владели его воображением. Лето было целиком посвящено пейзажу, он выезжал то в Павловск, то в Репино. А вот осенью прибился сюда. Отличная мастерская в самом центре, можно рисовать хоть весь день, аренда – сущие копейки.

Он докурил свою самокрутку (кислые постсоветские фальшивые сигареты ему были не по душе, он привозил с собою табак в мягких зеленых пачках и папиросную бумагу, из которых ловко скручивал маленькие сигаретки), закрыл окно и вернулся к натюрморту. На низком столике была уже собрана из ерунды, что под рукой, несложная композиция: карандаши и кисточки в черном стакане, оплывшая свеча на зеленой бутыли, пыльная книга и череп какого-то животного с вытянутой мордой - козы, наверное. Получилось нечто вполне мистическое, но и не слишком мрачное. Череп – выразительная вещь, его легко рисовать. Никто уже не помнил, откуда он взялся, кто и зачем принес его в мастерскую, но он прижился.

Маркус не зажигал большого света – настольная лампа, выполняла функции свечи, отбрасывая нужные, хотя и слишком прямые тени. На полу уже лежала пара набросков, и он растушевывал третий, как дверь открылась и с дождя, отряхивая зонтик, вошла женщина.

Маркус? … Что ты тут делаешь?… Рисуешь. Похвально.

Она сняла плащ и подошла к нему, подобрала с полу наброски.

Здравствуйте, Лидия – он говорит с заметным акцентом, делая паузы, подбирая слова. – Я рисую, да … потому, что хочу понимать…
Что же ты хочешь понять, дружочек?
Где красота…
О господи, Маркус, милый, ну нельзя же быть таким. Ты рисуешь упорно и это здорово. Ты скоро будешь совсем профи. Наймешься в рекламное агентство, и будешь ковать гульдены, как волшебная мельница из сказки. «Красота»… еще скажи – «спасет мир», и я пойму, что Питер тебя безнадежно испортил.
Лидия, не надо так шутить… Я люблю ваш город…
Ну, хорошо, - она подошла к окну и распахнула. – И я его люблю. Но… Этот город – мертвый, в нем нет красоты, - сказала она, глядя в окно. - Ты не там ее ищешь. Обернулась: - Красота в живой жизни. Не в сорванном цветке, а в том, что на лугу, не в каменной громаде, будь то хоть Исаакиевский собор, а в изменчивой природе. Гоген за красотой поехал на Таити. Он рисовал природу и женщин. Ты рисовал женщин, Маркус?
Несколько раз. Немного.
Надо будет это устроить. Пригласить натурщицу. Нашим всем не вредно попрактиковаться…

Вот такая встретилась в Питере парочка - Маркус и Лидия - в художественной мастерской, о чем будет ниже.

Город этот, как слоеный пирог – жулики и милиционеры в одном слое, художники и артисты – в другом, но на всем лежит эта печать Питерской особенности. В те годы он был особенно драматичным, но и жалким одновременно. Лучше, чем у Мамина в «Фонтане» это показать нельзя. Вот это – классное кино, не побоюсь даже сказать - шедевр, но не наше это дело, выковыривать гной из язв. В глазах Маркуса Петербург полон сумрачной романтики: он читал Достоевского и Андрея Белого, да и «Медного всадника», конечно, но в переводах, то ли по-немецки, то ли по-английски. Даже через искажения двух языков он почувствовал трагическое величие и увидел мрачный ореол Северной Пальмиры. Что-то притягивало его, и он поспешил туда, чтобы совместить это загадочное что-то и себя. Это для нас (дурачков с промытыми мозгами) в то время: «Ленинград – город герой, колыбель трех революций». Для них, наших западных ровесников: Санкт-Петербург – столица погибшей Российской империи.

Он видит что-то свое, Маркусово, проходя вдоль обшарпанных домов серыми набережными, замусоренными улицами, толкаясь в полузверином потоке втекающей в и вытекающей из метро толпы. Он ищет обломки того, исчезнувшего, города, как археолог артефакты затонувшей Атлантиды: идет в музей ли, в филармонию ли – несмотря ни на что, все это на месте и работает - прикоснуться к чистым источникам великой культуры. Он созерцает и размышляет. Вдыхает воздух, насыщенный влажной смесью болотных испарений и вредных металлов, и испытывает любовь. У него роман с городом.

И Инга любит Ленинград. Может быть потому, что, рожденная под крышей роддома имени профессора Снегирева, всю жизнь только в нем и прожила? Она пропитана им, вскормлена. Она пишет ему стихи. Наверное, это другой город, не тот, что у Маркуса, но и тот самый. Она пересекается со слоями, которые Маркус и не видел никогда. Он, вероятно, пришел бы в ужас, а она – нет, она – крепкая. Хрупкая, но крепкая? Странно. Но так и есть.

После скандала в коммуналке практичный Петров устроил ее на работу в подведомственный ему ночной клуб на улице Некрасова. Нет, боже упаси, не стриптизеркой, разумеется. Петров человек положительный и серьезный. У него есть икона в красном углу: не на виду, конечно, но так положено, чтоб была - из деревни привез. Он не любит непорядка. Он считает, что человек должен работать в поте лица… Ну, и получать за это деньги. Вот он и работал, так как сам это понимал – справедливо. И деньги у него не переводились.

Как же назывался этот клуб? Вот это ты и сам можешь придумать. «Красные лисы»? «Одинокие волки»? Что-нибудь вроде этого. Там собирались по ночам активисты эпохи первоначального накопления. Они ели много обильной, но совсем не изысканной и очень вредной для здоровья пищи. Но что им было до здоровья при такой вредной профессии – убивать или быть убитыми? Еще больше они пили, в основном крепкие напитки – водку, и какой- то поддельный коньяк, и даже виски, тоже, скорее всего, поддельные. Курили, много, но не табак, который основатель сего града привез в Россию уже триста лет назад с родины Маркуса, а более современные снадобья родом оттуда же, хотя, нет, скорее всего - из Средней Азии.

Они пялились на практически совсем раздетых молодых девчонок, которые считались танцовщицами, а по сути, конечно, были простыми блядями. Вечеринка начиналась, как правило, вполне пристойно, ну а заканчивалась, как когда. Высшим шиком было подать главное блюдо на спине стоящей на четвереньках голой девицы. Почетному гостю отводилось место у ее наименее публичной части тела. Впрочем, я действительно не считаю, что подробности клубной жизни нам так уж важны.

Важно, что Инга мыла там тарелки.

Сначала она окунала их в квадратный сварной металлический чан, в горячую воду со щелоком или - по научному - двууглекислой содой (ни Фери, ни даже Дося еще не пришли тогда в нашу жизнь), а потом полоскала их в таком же соседнем чане, но с «чистой» водой, чистота которой была весьма относительной, конечно.

А никто и не жаловался: санэпидстанция, так же как и Петров, раз в месяц получала свою сотню баксов и не парилась ничего проверять.

Работа начиналась в шесть вечера и длилась далеко заполночь. Стоя у чанов, она с остервенелым упорством мыла одну тарелку за другой, вилки, ножи, рюмки. С них едва успевала стечь вода, как подбегали подавальшицы и утаскивали на раздачу. Домой она попадала уже под утро, забывалась ненадежным и тревожным сном на несколько часов, чтобы вскочить по будильнику - бежать в институт.

Ей обещали заплатить в конце месяца, а деньги уже кончились, и она, вспомнив, как на поминках ее отец тепло держался и торжественно всем говорил, что не оставит ее, задумалась над тем, чтобы обратиться к нему. Она не общалась с ним – родители разошлись, когда она была совсем крошкой и мать, почему-то всегда избегала разговора о нем. Инга даже не знала, где он живет, но место работы ей было известно. В сущности, он был для нее совсем чужой, незнакомый человек. Но после долгого раздумья она все-таки решилась…

Фонд «За здоровую семью» находился по адресу исполкома Фрунзенского района. Сначала надо было ехать на метро до Ломоносовской, а потом еще на 116-м автобусе до Пражской. Лил холодный косой дождь, автобусы ходили редко. Они шли битком набитыми мокрыми до нитки пассажирами, усталыми и раздраженными. Не в первый подошедший, но во второй ей удалось втиснуться. Инга, как и все остальные, совершенно промокла, и к тому же промочила ноги. Когда она, наконец, добралась до места и вошла в типовое панельное серое здание, вахтер строго-настрого приказал ей стоять в коридоре и не идти дальше. Хоть стоптанные и грязные, но там еще лежали красные ковровые дорожки, уборщица с мокрой тряпкой собирала воду в тамбуре.

Я к Борису Анатольевичу, - уговаривала она вахтера – в Фонд «За здоровую семью».
А пропуск заказан? Тебе назначено? - строго вопрошал этот вахтер с медалью «50-летие СССР» на насквозь залосненном пиджаке
Да я и не знала, что пропуск надо…
Так звони им, проси секретаря, вон телефон местный. Номер: 66-13, - он был даже весьма добр, этот вахтер.
Хорошо…- она никогда не смогла бы противостоять великой мощи привратницкой власти.

Набрала номер, ответила секретарша. «Я к Борису Анатольевичу», – говорит Инга, - можно мне пропуск? По какому вопросу? По личному. Как не может? Почему? На месяц вперед? Нет, я не могу ждать месяц…!» Но в трубке уже идут гудки.

Ну что? – интересуется вахтер. Он скучает
Нет, - отвечает Инга, - не дают, а может, так пропустите?
Ни в коем случае (он делает ударение на «А» - случАе), это государственное тебе учреждение, а не черт-те-что. Ты вот что: здесь его жди.
Ждать? А сколько?
Да уж и не очень долго, они позже шести не засиживаются. Одно слово - Фонд, не то дело – начальство… и он пускается в длинные рассуждения о славном коммунистическом прошлом… о том, как слуги народа о нем (то есть о народе) пеклись да заботились.

Инга, конечно же, осталась ждать. К счастью, она догадалась предупредить в клубе, что задержится. Раскрыла тетрадку читать, не читалось. Как то сами по себе забрезжили строки, мысль унеслась, выскочила из тесного вестибюля в пространство улиц.

…Стоят? Плывут?

Под медною луной

Немые и холодные кварталы,

С Невы вихрится ветер ледяной

И прячется прохожий запоздалый

Еще минута – тучи налетят,

Повалятся снаряды снеговые

Луну и звезды скроет снегопад,

Им скалятся машины, как живые.

А лунный блик у льва по всей спине,

И площадь, будто желтая страница,

Ни ангел светлый и ни всадник на коне

Не сдвинутся, не повернут к нам лица…

Уходит твой Борис Анатольевич-то, - толкает ее вахтер, - что ж ты пропустила…
Ой, - только и пискнула она, и мчится догонять. К счастью он еще не ушел далеко, только что направился к своему «Жигулю», жалко желтеющему в самом конце ряда черных «Волг». В тех, что уже под парами, дремлют персональные водители.

Она подбежала к нему, а он уже открыл дверь, чтобы сесть, но тут увидел ее лицо в потоках дождя:

Инга? Ты что здесь делаешь?
Я к, - она хотела сказать «к тебе», но язык как-то не повернулся, и проговорила: - к вам, Борис Анатольевич.
Но что тебе нужно? В институте проблемы? Учти, что я ими не намерен заниматься – ты уже взрослая и сама за все отвечаешь.
Нет, то есть, да, – Инга страшно смущена, ей совершенно невыносимо делать то, что она сейчас делает: - У меня проблемы, но только не в институте, мне надо за квартиру и потом, книжки тоже купить: в библиотеке по новой программе нет…
Деньги? Ты просишь деньги?
Мне бы совсем немного, только десять дней дожить … до зарплаты… Я ведь работаю, мне должны заплатить...
Послушай, тебе, нет, конечно, не тебе – твоей матери, я платил алименты восемнадцать лет. Честно платил. И на похороны в прошлом месяце тоже потратил значительную сумму. Как- никак, между прочим, девятнадцатый год - уже взрослая, в институт ходишь, стипендию получаешь, подрабатываешь, откуда такие иждивенческие настроения?
Я…, то есть у меня… - она бормочет и лепечет, не зная как выразить словами, то, что она хочет сказать – чувство унижения парализует ее.

К машине подходит молодая женщина – это та самая секретарша, с которой Инга разговаривала по телефону совсем недавно. Она практически – ее ровесница, ну может года на три-четыре постарше. Ярко накрашена. Модно одета.

По личному вопросу? – иронически вопрошает она
Садись в машину, Леночка, - отвечает Борис сладким голосом, - это - по институтским делам.

Он берет Ингу за плечо и отводит в сторону. – Тебе не нужно сюда приходить, - с расстановкой и нажимом говорит он. - Вот, возьми.

Он дает ей какие-то деньги, быстро садится в машину, и они уезжают. Дождь льет по-прежнему, на улице темно, лишь тусклые фонари, да свет из некоторых окон исполкомовского здания. У одного из этих освещенных окон стоит мужчина и внимательно наблюдает за происходящим.

Инга смотрит на деньги к своей руке – их ровно столько, сколько она потратила на транспорт. В аккурат на обратную дорогу. Больше она сюда, конечно же, не придет.

Только не будем делать из Бориса отца-подлеца. Он никакой не злыдень. Обычный человек, каких много. Педагог до мозга костей. Разве у «Макаренко» могут быть свои дети? Он с ними справится? И потом «За здоровую семью» - это ведь что-то говорит. Ну, то есть, сапожник – без сапог, а шляпник, сам понимаешь, – без шляпы. Лекции, семинары, приработки. Восемнадцать отчаянных лет марафона – заплатить как можно меньше из своих скудных средств. Воспитание нового человека. Марксизм-Ленинизм. Пролетарский интернационализм. А теперь вдруг – как гром среди ясного неба - Перестройка и Гласность. Есть от чего свихнуться. А особенно, когда тебе уже за сорок и роман с молоденькой секретаршей. Впрочем, нет, какая же она секретарша? Персональный помощник - это теперь так называется. А тут – дочь. Какая, к черту, может быть дочь? Да еще и с проблемами. Нет. Нет. И нет!

Инга идет от исполкома к автобусной остановке. Ее догоняет черная «Волга» и плавно останавливается прямо перед нею, даже не забрызгав – водитель асс. С заднего сиденья на девочку внимательно смотрит мужчина – тот самый, что только что смотрел из окна.

Вас подвезти? – спрашивает он
Нет – нет, - испуганно отвечает она, - я доберусь.
Не бойтесь, - иронически хмыкает мужчина, - я не кусаюсь. Вам куда?
В центр… - нерешительно отвечает она – на Некрасова.
Ну и мне в центр. На Миллионную. Я там живу. Выходит, нам, практически, по пути. А здесь я работаю. А вы?
Я так, по делу приходила, а работаю я вечером.
Ну, так садитесь же. Дождь. Автобусы редко ходят и все – битком. Не пугайтесь.

Этот его голос – вовсе и не громкий – тот, которым отдают команды. И она садится. Они едут по городу плавно и без помех. У Московского вокзала пробочка – машинка начинает мигать и покрякивать и поток расступается.

По какому делу? – спрашивает он, - может, я могу помочь?
Нет, - горестно вздыхает Инга, - Вы - не можете…
Напрасно вы так думаете. Я многое могу, - он смотрит ей в глаза. Голос его мягкий, но властный, и понятно, что он – не врет…
Куда едем? – спрашивает водитель
Куда едем? – повторяет вопрос мужчина.

Инга называет адрес клуба, она уже прилично опаздывает.

Нет проблем, - отзывается водитель и в мгновение ока они на месте. Машина останавливается.
Так это твоя работа? – мужчина неожиданно переходит на «ты», но Инга даже не замечает этого перехода
Да, - просто говорит она, - спасибо, что подвезли… И выходит прямо в дождь, захлопнув дверцу.
Такая молодая, - говорит мужчина водителю, надо же… А Борис-то хорош!
Да, - отзывается тот, - и ведь не подумаешь!

И не понятно к кому относится его реплика - к девочке или Борису. Машина же стремительно отъезжает и исчезает в ночи.

Не правда ли, с заднего сиденья автомобиля город, да и самая жизнь выглядит иначе? Вот я, например, уже совсем испорчена личным автотранспортом: забыла, когда была в метро в последний раз. Но та давняя память этих набитых автобусов, переполненных трамваев. Она жива. Думаю, что и ты помнишь. А все ли, сидящие за спиной шофера, ее сохранили? Иногда мне кажется, что в этом и кроется первопричина трагедии крушения. Сначала те – за спиною кучера, в своих каретах и колясках, нарядные и праздные, не расслышали и не разглядели предвестников катастрофы, а может, и разглядели, да поленились отреагировать. А потом другие - сытые, номенклатурные выпустили процесс из под контроля. И понесло по кочкам…

Впрочем, неважно. Второстепенный это был персонаж. Мелькнул – и пропал. Она даже не уловила истинного смысл того, что он говорил. А ведь пойми она его – это была бы уже совсем другая история.

ВПЕРЁД