Письмо седьмое «Любовь»

Ты знаешь, как влюбляются девочки? Они влюбляются в Мечту. Наша девочка познакомилась со своим Романом на волейбольной секции. Он учился на год старше. Весной они как-то были вместе на дискотеке, а потом пару раз ходили в кино и целовались на последнем ряду. Потом стало как-то сразу не до любви из-за мамы, но все последнее время Инга думала о том, что хорошо бы опять как-то увидеть его. Постепенно в ее сознании все хорошее: радость, защищенность, уверенность было присвоено этому образу, этой конкретной особи мужского пола, без особенных, как это обычно и бывает, к тому оснований. Отчасти с подачи Маркуса, но во многом из желания увидеть ЕГО она и вернулась в институт.

Она стала опять хорошо выглядеть. Казалось, что кризис миновал, и жизнь как-то стала налаживаться. В мастерской ей платили за каждый сеанс, да еще всегда подкармливали, окружали заботой. Толик провожал ее по вечерам до самого дома, хотя жил где-то совсем в другом районе. Севочка приносил ей печенья и яблоки. Он складывал их в карманы куртки и делал вид, что это вовсе и не он. В отсутствии Зиты и Паша проявлял к ней внимание, но стоило той появиться, лицо у него делалось каменное. Но больше всего она подружилась с Маркусом. Он ее угощал кофе - сладким и крепким. Она всегда просила с молоком, и он принес откуда то целую банку сухого молока и отдал ей. Иногда, по выходным, она даже приходила позировать отдельно - специально для Маркуса. Теперь она много занималась – надо было догонять пропущенное, времени до сессии оставалось совсем мало. Она сидела и читала, а он рисовал. Даже иногда помогал ей по английскому. Как-то рассказывал о Лондоне, который хорошо знал, о Стюартах и Тюдорах. Он так смешно коверкал русские слова, а вот по-английски говорил чисто, с хорошим произношением. Знал и французский еще с ранних детских лет. Лето в Сен-Тропе, апрель в Париже, так у них принято… Европейцы. Он помнил до мельчайших деталей все заповедные уголки Монмартра, и так рассказывал о великом городе всех влюбленных, что идея там побывать перестала казаться Инге неосуществимой. Да-да, она по настоящему ожила. Снова стала смеяться, писать стихи, играть на гитаре. Вернулась и к волейболу.

И вот в один прекрасный день, она пошла на тренировку и встретила Его.

Привет, - сказал Он, - Давно тебя не было, я скучал.

Шустрый парень был этот Роман. И без особенных фигов. Высок, недурен собой, он жил в общежитии, поэтому быстро освоил все нехитрые формулы студенческого дон-жуанства.

Боже, как она обрадовалась!

Я тоже, – горячо отозвалась она. И добавила: Очень!
Что же ты мне тогда не сказала, что у тебя проблемы? Я только недавно узнал, от девчонок.
Не знаю, - потупилась она. Неудобно как-то было. Но сейчас уже все лучше. Я почти все нагнала. Только философия осталась. Я, признаться, не все понимаю в ней. Ерунда какая-то. Скучно. Субъективный идеализм, сумасшедшее пианино какое-то…
Хочешь, давай зайдем ко мне после тренировки? У меня есть хороший конспект, еще с прошлого года кто-то дал.
Спасибо…

Она так долго мечтала об этой встрече, что в его словах услышала магическое обещание того, что теперь, с этой самой минуты все пойдет иначе, совсем хорошо и счастливо.

Они отправились в общежитие, и всю дорогу она не спускала глаз со своего героя, так что даже не заметила Лидии, которая ехала в том же троллейбусе. Было довольно холодно. Пока они добрались, Инга изрядно замерзла.

Тебе надо согреться, - сказал Роман, - ты вся дрожишь. А хочешь выпить… У меня Амаретто имеется, а?
Мне бы чаю, - робко попросила она, - можно?
Хорошо, поставлю. А сейчас давай, за встречу…

Они выпили…Она увидела гитару. Спросила:

Ты играешь?
Да так, от нечего делать, а ты?

Она взяла инструмент, подкрутила колки и тихо запела:

«Уж сколько их упало в эту бездну

разверстую вдали

Настанет день, когда и я исчезну

С поверхности земли…».

Тонкие белые пальчики поперек звенящих струн, и нежный голос, и золото волос. И виолончель, и кавалькады в чаще, и колокол в селе…

Прозвучал, замирая, последний аккорд, а он уже отнял у нее гитару и взял ее руки в свои. Заглянул в глаза. Она же все время смотрела на него, не отрываясь.

Какая ты красивая, - сказал он, - все еще дрожишь. Потянулся к ней и поцеловал.
О! – только что и вымолвила она. Это было настоящее чудо. Все сбылось.
Жаль, что ты так долго пропадала. Где же ты была все это время?

Ну вот, и наступил момент, когда можно всем поделиться, все рассказать…

Знаешь, я все это время еле-еле сводила концы с концами. Работала. Сначала в «Красных Лисах» - было очень трудно, а теперь, полегче – в мастерской позирую. У художников.

Роман переменился в лице, но она даже не заметила этого.

Пойду, чай поставлю, - сказал он

Он принес чай и разлил по чашкам. Выпил свой залпом, обжигаясь, а она свой пила медленно, все так же неотрывно глядя на него. Он встал и заходил по комнате в каких-то колебаниях и сомнениях. Наконец и она допила свой чай и тоже поднялась и подошла к нему, доверчиво вытянувшись для поцелуя.

А он ей сказал что-то вроде: – все корчила из себя недотрогу, а теперь готова спать со мной, потому что тебе нужны деньги…

Сказал и убил мечту, прихлопнул, как муху мухобойкой. Инга распрямилась, стала как бы выше ростом и вдруг резко и сильно наотмашь ударила его по щеке… , схватила свою куртку и быстро ушла, даже не закрыв за собою двери.

Максимализм. Не то женская любовь. Женщины знают, чего хотят. Они терпеливы и внимательны. Они прощают. Вот у Лидии, например, была одна такая великая любовь. Он, как водится, был женат. Мужчина был видный, страстный, восточный. В далекие прошлые времена имел бы себе четыре жены и отлично бы себя чувствовал, и они бы не скучали. А тут, поди ж ты, – областной чиновник от культуры, член КПСС и всякое такое. И не развестись вчистую, и не погулять со вкусом – вся жизнь под прицелом, вся карьера выстроена. У него там, кажется, под пиджаком еще и погоны были – искусствовед, так сказать, в штатском.

А уж как она его любила! Какие были драмы, какие слезы, какие встречи, какие прощания, какие бурные ночи! Даже жаль, что все это у нас за кадром. Может в следующей картине? А?

А потом его в Москву перевели. Возглавлять что-то совсем далекое от искусства – телекоммуникации, что ли. Точно не знаю. Но он позаботился о Лидии. Да-да. Мастерскую, знакомую нам, полученную не без его участия еще в советское время, на нее приватизировал и квартиру двухкомнатную в Автово, тоже не без его помощи выданную, за нею сохранил. Большой человек и широкой души. Так то.

Лидия сначала моталась в Москву на выходные и по каждому пустячному поводу, а потом и билеты подорожали, да и свидания стали совсем кислыми (стало быть, Гранд дама Аденома собрала свою очередную дань). Ничто не вечно, как мы уже хорошо знаем: время подошло всему засохнуть, и постепенно великая любовь превратилась в тихое воспоминание.

Прошло еще какое-то время и, перебрав несколько совсем уж негожих вариантов, Лидия посчитала, что состарилась и отдалась всецело своей роли руководительницы кружка. Она даже и сама не заметила, как влюбилась в Маркуса.

Наверное, она по настоящему почувствовала, что ей его не хватает, когда после происшествия с Ингой он уехал домой, в свои Нидерланды. Официальной причиной были, разумеется, Рождественские праздники, которые полагается проводить в кругу родных, но по существу, он, похоже, просто не мог вынести произошедшей драмы.

Январь прошел довольно быстро, а вот февраль, обычно короткий, все тянулся и тянулся. Она потерялась в этом ожидании вестей из далекой страны, названивала общим знакомым, пытаясь выяснить его судьбу, ничего не выходило, и она опять зависала в напряженном ожидании. На март пришлись большие хлопоты – в аккурат на женский день в мастерской потекли трубы, и она едва спасла холсты и наброски. Простые действия по построению ЖЕКа –все, от самого главного начальника до последнего слесаря, стали в затылок по одному - хоть как-то отвлекли ее внимание. Но и эти события кончились, а вестей все не было. На что она надеялась, чего хотела? Спроси меня и я не найду правильного ответа. Но ждала. И дождалась.

Стоял ясный и теплый вечер – весеннее равноденствие уже миновало, часы перевели, и день был долог – Лидия пристроилась с мольбертом у эркера. Она взялась рисовать все тот же, уже известный нам козий череп, казавшийся розовым в закатных лучах. Впечатление было такое, что мясо с него только что обглодали, из глазницы торчал огрызок карандаша, как обломок стрелы. Оранжевый плед на полу издали казался кровавой лужей. Она так увлеклась, что и не заметила, как дверь отворилась, и в студию вошел Маркус. У него в руках был большой букет цветов, завернутых в специальную цветочную упаковку.

Здравствуйте, Лидия, - сказал он, - я что и думал, так вы здесь. Перепутал порядок слов, как обычно.

Она обернулась в изумлении. Хотела что-то сказать, но слов не нашла, хотела встать ему навстречу, но ноги не слушались. Он подошел ближе и, наклонившись, поцеловал по очереди в обе щеки, легким, почти воздушным «европейским» поцелуем.

Вы же учили: красота в живом, - почти с укоризной сказал он, - это, рисовать – протянул ей букет, предварительно стянув бумажную упаковку. Вывалились яркие и свежие, даже какие-то «жирные» настоящие голландские тюльпаны – он купил их сегодня ранним утром на цветочном рынке по дороге в Скипхолл.
Ты вернулся, - она улыбнулась ему еще несмело, как бы даже не доверяя собственным органам чувств – протянула руку, чтобы дотронуться до рукава его куртки. Но нет – это был он, глаза, которые она столько раз видела во сне, светлые кудри – они стали еще длиннее, и он собрал их в конский хвост, - но почему?
Я, кажется, оставил здесь… мое сердце …
Маркус! Ты невозможный, неисправимый романтик! – О нет, она была слишком мудра, чтобы взять его слова на свой счет. А впрочем, так ли важно это было - «почему да зачем»? И она добавила: – но ты здесь, и это хорошо.

Он подошел к окну и стал всматриваться в вечереющий город, раскрыл створку, чтобы вдохнуть его всеми легкими. Вместе с весенним воздухом в комнату вплыл далекий колокольный звон.

Что это? – Маркус обернулся к Лидии, - почему?
Так ведь это - Благовещение, сегодня, ну конечно…вот ты и приехал…
Я не понимаю… Надо объяснить…
Сейчас, сейчас, я все-все тебе объясню… - Лидия закрыла глаза и стала беззвучно молиться. Слов она не знала, но чувство ее было искренне и глубоко.

А как влюбляются мужчины я, право, не понимаю. То говорят, что путь к их сердцу лежит через желудок, но если это и справедливо по отношению к кому-то из наших героев, то лишь к несчастному Толику, и то отчасти. Севочка, который всю жизнь, ну уж лет тридцать точно, любил Лидию, любил ее всем сердцем. Если у той была беда или даже просто неприятности, он мог подняться из самого страшного запоя и броситься ей на помощь. Толку от него было чуть, но так ли это важно? А вот Тимур Казбегович любил ее той частью мужского естества, вокруг которой фактически вращается жизнь любого мужика, как наша планета вокруг своей оси. Хотя, рассуждая строго, он любил вовсе и не Лидию, и даже не ее смелое тело, а ее любовь к нему. То как она отдавалась, как терпела, как ждала. Может, я объясняю путано, но ты, наверное, поймешь.

А некоторые психологи утверждают, что мужчина любит глазами. Маркус относился, наверное, именно к этому типу. Впрочем, до сих дней нашей с ним встречи, скорее всего, он был слишком молод для настоящей мужской любви, любви сметающей все преграды и разбивающей все препоны. У него были какие-то девушки и в школе, и в Университете, но его привязанности никогда не выходили за рамки обычного юношеского «поиска себя». А с того самого дня что-то вдруг стало происходить с ним необычное и новое, о чем он не имел пока ни малейшего представления.

Любовь Маркуса вызревала постепенно, как из семечка вырастает дерево. Упавшее на благодатную почву осенью, зерно этого чувства всю зиму пролежало под снегом. Весна пробудила его к новой жизни, и оно проросло и расцвело яростно и бурно.

Для него она была совершенно живой. Проходя по улице, он видел ее, то сворачивающей за угол, то переходящей дорогу. Ее лицо мелькало в окне проезжающего трамвая. Он вновь и вновь приходил на Волково, где впервые встретил ее. Возвращался в мастерскую и раскладывал на полу свои старые наброски, часами смотрел на них. Доставал из папки эскизы Севочки, неуклюжие зарисовки Зиты, графику Павла. Инга смотрела на него отовсюду.

Завороженный образом он вдруг понял, что карандаш ни к чему, что акварель и пастель – не годятся. Он взял масло. Ему уже доводилось работать маслом, но как-то ничего серьезного не удавалось. Теперь же он начал писать так, как будто за ним кто-то гнался, подталкивал и теребил. Он приходил в мастерскую ранней ранью, и сидел, прерываясь лишь на перекуры, допоздна, а потом перестал уходить из нее совсем – ночевал на продавленном диване в курилке-столовой.

И вот - готово.

Дева сидела на картине вполоборота с лицом, обращенным свету. Она ждала и надеялась. Она верила в счастье и любила. Человека? Мужчину? Нет, конечно. Любила этот свет. Он назвал картину – «Благовещение в Санкт-Петербурге».

Если разобраться по существу, то кого любила дева Мария? Ответ не замедлит – Христа, конечно. Любила ли она своего мужа, Иосифа? У меня на эту тему есть большие сомнения, хотя он, очевидно, ее любил. Иначе зачем ему бы понадобилось жениться на беременной? У Марии в результате получился вполне пристойный брак, и родились другие дети, но любовь ее была сосредоточена на нем – волшебно зародившемся и мученически погибшем сыне. Благовещение - еще не любовь, а лишь предчувствие любви, и предчувствие спасения, и предчувствие вечной жизни. Все это было в образе Девы с лицом Инги, изображенной Маркусом. Там было столько любви – его любви, что картина стала всемирно знаменитой ровно в тот день и час, когда впервые была выставлена на той Брюссельской выставке.

Они были там вместе, Лидия и Маркус. Он, по телесному своему складу природно худой, от напряжения и недосыпания последних месяцев стал еще тоньше, хрупче. И выглядел старше своих лет. Чувства, владевшие им, и тщетные усилия растворить их горечь в работе, бесконечные сигареты – все отпечаталось в цвете, верней сказать – бесцветности лица, усталом взгляде, нездешнем каком-то облике. Впечатление было такое, что он отчасти утратил связь с обычным внешним миром. Здесь же – особенно: окруженный журналистами и искусствоведами, как-то совсем потерялся. Щурился от вспышек, подписывал, не глядя, выставочные каталоги, которые ему приносили во множестве. Отвечал невпопад.

Она же держалась в тени, стеснялась своего несовершенного английского языка, одежды, несоответствия торжественности момента. В ней было нечто от приехавшей из деревни матери преуспевшего в городе профессионала. А, собственно говоря, она и была ему в каком-то смысле – мать. В суете наступившей славы он все же постоянно помнил о ней, боковым зрением следил, здесь ли она, рядом ли.

Предложение о приобретении картины поступили сразу из нескольких знаменитых музеев, в том числе – Галереи д’Орсей. Его он и принял. Так Инга оказалась в Париже.

В какую-то минуту толпа схлынула и суета улеглась. Они остались втроем – Маркус, Лидия и картина.

Он сел на пол, спиной к полотну, он больше не мог его видеть, чувствовал себя совершенно опустошенным. Опустил голову, обхватив ее руками.

Лидия стояла над ним. Она хотела протянуть руку и потрепать его по голове, разворошить густые кудри. Но не сделала этого, а только сказала:

Ну вот, теперь ты понял…
Что? – Маркус поднял на нее глаза и отнял руки от лица.
В чем красота… Да?
Да, - сказал он, - я понял, - красота там, где любовь…

Если ты спросишь меня какой конец у этой истории - печальный или счастливый, то я, пожалуй, не найду ответа. Иногда мне кажется, что гибель девочки – трагическая случайность, просто цепь невезения. Но бывают минуты, когда я думаю, что на самом деле ее личность, ее существо были несовместимы с окружающим миром. И именно поэтому ее жизнь удалась – она ушла из этой реальности не в никуда, как многие, а на одно из самых знаменитых полотен конца двадцатого века. И ее красота стала частью той, что спасет мир, или, по крайней мере, несет благую весть о возможном спасении.

А мы? Мы пережили это время, обрели мастерство и заработали денег, но осталась ли в нас самих любовь? Пять минут, отпущенные на марьяж, давным-давно истекли и, похоже, что, подобно Маркусу, теперь мы любим образы, живущие в нашем сознании, так горячо, как никогда не любили живых людей. Или подобно тому знаменитому сумасшедшему пианино, мы играем и играем мелодии для самих себя. Ну вот, эта пьеса закончилась. Делай теперь с нею, что хочешь.

Конец

Санкт-Петербург – Портсмут.

Ноябрь 2004

Автор выражает свою глубокую признательность юной Маше Максимычевой из Санкт-Петербурга и Татьяне Товаровской-Штейнберг из Петерсфильда за любезное разрешение воспользоваться их поэтическими образами для воссоздания стихов Инги, оригиналы, которых, к сожалению, после смерти Нинели Сергеевны были утрачены.