Письмо шестое «Мадонна»

Собственно говоря, переплетения судеб и событий всегда так неожиданны, что порой диву даешься, как все в этой жизни хитроумно закручено. Вот, скажем, живут в городе N две подруги-журналистки. Шестидесятницы и атеистки. Как из этого вытекает, что где-то на просторах страны Франции, в саду мосье П. нам с тобою отводится «пять минут на марьяж»? Или в соборе Сакре-Кер мы слушаем вечернюю мессу? То-то же.

Вот так и в нашей истории линии сошлись и переплелись благодаря горячей дружбе двух женщин – Лидии и Нинели. Они познакомились и подружились как раз в шестидесятые годы, когда одна училась искусству, а другая - его преподавала. Казалось, Нинель Сергеевна знала все – эпохи, мастеров, любые стили и все направления. У нее это было в крови, она впитала мировую культуру с молоком матери, вернее вдохнула с лучиком света из приоткрытой двери в кабинет своего отца. Такие люди редко встречаются – образованные, тонкие, с совершенно безупречным вкусом. И хотя Лидия многому научилась от Нинели, она по прежнему консультировалась с нею, и особенно в случаях, когда речь шла о большой антикварной сделке – Лидия иногда помогала своим зарубежным друзьям не только с современным искусством. Кроме того, они просто дружили, так, по-женски. Только Нинели Лидия могла доверить без купюр все перипетии своей многотрудной женской жизни, к которым Нинель относилась всегда с большим пониманием и сочувствием. Для Нинели же Лидия была последним окном в большой мир, остальные постепенно закрылись с возрастом – семьи у нее не было, даже всю ее дальнюю родню жизнь выбила и поразбросала, вот только Лидия – бывшая ее студентка – по какой-то счастливой случайности приросла очень прочно.

В тот день они встречались - понятно, по инициативе Лидии - на вернисаже «Петербургская Мадонна», проходившем под патронажем самой госпожи Парусовой в Манеже. Для Лидии было очень важно услышать мнение Нинели по поводу одной работы, которую она пристроила на экспозицию в самую последнюю минуту.

Сильный ветер с Невы срывал последние желтые и бурые листья с деревьев и гнал их вдоль бульвара. Лидия приехала раньше и теперь ждала Нинель на ступеньках между колонн. Нинель же приехала на такси. Она редко выходила из дому дальше булочной, ну а уж если выбиралась, то обязательно на такси. Лилия спустилась подать ей руку. Так же под руку они вошли во внутрь.

Подруги с достоинством и не спеша бродили между картин, изображающих печальных и забитых, каких-то пыльных женщин, изображенных карандашом и пастелью, акварелью и даже маслом. Некоторые из них были даже красивы, но как-то безжизненно плоски.

Что-то неладно в датском королевстве, не так ли Нинель Сергеевна?, - вопрошала Лидия обводя рукой полотна, - совершенно рисовать разучились, я уж молчу про живопись…
Похоже, - Нинель была немногословна.

В какой-то момент они дошли до небольшой скульптуры – тяжело беременная женщина сидела на стуле с высокой спинкой, в руках у нее было какое-то шитье, но она не шила, а, уронив руки на колени, смотрела куда-то вдаль, будто бы прислушиваясь к шевелению плода во чреве. Она была достаточно живой и выразительной на фоне всех пройденных ими безликих полотен. И Нинель заметила:

Ну, вот эта вполне ничего, чья?

На постаменте значилось: Анатолий Маслов «Сочельник», но Лидия даже не взглянула на надпись.

Эта-то, Нинка, Толика Маслова, беременная Дашкой. Из старых его работ. Тогда он был еще в хорошей форме, большие надежды подавал. Этой скульптуре уж лет двенадцать, не меньше. Я ее переименовала только, под выставку. Он называл: «Дашуню ждем», очень любил, никогда на продажу не выставлял.
Что же теперь? Тут-то работы продаются…
А, все прахом пошло. Нинка ушла к другому, Дашка все больше у бабушки на Охте – колючий неудобный подросток, денег у него нет, да и мозгов больших тоже на наблюдается.
Это почему вдруг? Ты же все его проталкивала везде, говорила – редкий талант, Микеланджело, почти, Буанаротти…
Чудак он, на эту букву, а не Микеланджело. Тут недавно довел-таки меня до белого каления. Чуть не убила его на месте.
М-да, и не удивительно: говорят же, что от любви до ненависти один шаг.
Перестаньте, Нинель Сергеевна, он мне не любовник был, слава Богу, нечистый не попутал с ним переспать, отчасти может быть и Нинке благодаря.
Но Нинка-то ушла, ты сказала…
Правда ваша, и правильно сделала. Я тут по дурной своей привычке во все вмешиваться, пыталась их мирить, а она мне как-то в сердцах сказала: «Думаешь, я из-за денег от него ухожу? Да с ним спать такое же удовольствие, как со швейной машинкой «Зингер». Сил моих больше нет. » Вот так-то.
Не буду спорить, сильно сказано… Так что случилось? Отчего же: «чуть не убила»?
Тут как-то вечером вернулась в мастерскую и «Зингер» этот застала за работой.
А, так значит, ревнуешь все-таки. Подумаешь, в мастерской-то порезвиться, дело житейское.
Да нет, тут другое, лучше б он куклу резиновую себе купил, а то такую шваль притащил, скотство какое-то, да к тому же эта дрянь - настоящая воровка - косметичку мою украла с кольцом Тимуровым.
Как так? С тем самым?
Ну да, видите – нету, - Лидия вытянула руку - Я тут как-то кисти скипидаром отмывала и сняла его, в косметичку положила. Ну и все, с концами…
Не горюй, Лидочек, жаль, конечно, но руки то - ноги целы, мы, слава Богу, живы - здоровы. Вон, у нас в квартире женщина недавно от рака умерла. Помоложе тебя…
Да я и сама думаю, это - знак какой-то: все с Тимуром закончилось, и кольцо само ушло. Ладно, дело прошлое. Только здесь и осталось. Посмотрите-ка лучше на эту работу. Что скажете?

Почти в самом конце пассажа была помещена довольно большая акварель. На ней нежная очень выразительная женская рука держала легкий шелковый то ли платок, то ли шарф, уже готовый выскользнуть из тонких пальцев, на одном из которых угадывалось необычной формы кольцо. Фоном служил пейзаж – живописная долина простиралась вдалеке, казалось, что рука парит в воздухе. В самом низу были изображены всадники и лучники в походных порядках. Подпись гласила: Маркус Коперман, «Покров Богородицы». Нинель подошла ближе, потом отошла. Покачала головой одобрительно.

Хорошо, свежо. Ты, душа моя, мастерица их отыскивать. Признайся: это – твое новое увлечение. Ради него меня сюда вытащила. Откуда он? из Прибалтики, да?
Вы не поверите, но он – голландец. Мой маленький голландец. Здоровенный, как коломенская верста, но такой ребенок! Любознательный и трогательный. Тут как-то пришел и стал меня расспрашивать про Покров, что, мол, за праздник. Ну, я ему рассказала, что знала – по божественному я ведь не специалист. Пока рассказывала, все с Зиткиным платком играла, а он, вот нарисовал… Еле упросила Севу свою работу с выставки снять, чтобы эту пристроить.
Ну понятно, Севочка для тебя все что хочешь сделает…
Да, он такой, настоящий. И художник прекрасный. Если б не пил… А вот и Зиткин платок…

На стене, растянутый на раме красовался рисунок по шелку: это была классическая Иверская, но цвета были такие, что глаз оторвать невозможно – алое и золото, и радостный зеленый и нежный голубой. От одного взгляда сердце начинало ликовать и подпрыгивать.

Недурно, - всего-то и сказала Нинель. - Лубок освоила. В совершенстве. А Павел где же?
Не может. Живопись совсем не дается мужику, а последнее время вообще весь в свои логотипы ушел. Ни из последних, ни из старых работ ничего не сыскалось подходящего, да и черт с ним. Так, значит, вам понравился мой новенький?
Да, Лидуша, понравился, а годочков нам сколько?
Точно не знаю, двадцать шесть, наверное…
Ну, тогда – держись – там много чего есть, может большой мастер получиться.

Лидия заулыбалась и зарделась одновременно. Ей было так радостно слышать эту похвалу Нинели. «Значит, я хоть что-то делаю правильно в жизни», - подумала она, а вслух сказала:

У меня еще одна выставка намечена на конец мая. В Брюсселе. Там места были зарезервированы оргкомитетом для художников из Восточной Европы, а поляки, которые их получили, взяли, да и эмигрировали в Америку. Так мне мой приятель позвонил из Варшавы и предложил взять, я тут же и согласилась – три работы могу послать. Не знаю только, как с Маркусом быть – голландец же?
Ну, милая, не мне тебя учить. Пусть будет Маркус из Ленинграда, в крайнем случае - из Риги, а потом, как разберутся, дело уж будет сделано.
Я тоже так подумала, но надо послать что-то классное, настоящее. Работать надо. Натурщицу новую найти вместо той, ну,… что я говорила…
Лидочка, все же образуется как-то, все же само сложится, ты знаешь. У тебя, когда не для себя стараешься, все получается…
И то - правда…

И они пошли дальше, погруженные в свой неспешный разговор: о дороговизне, о погоде, и даже о политике. Лидия летом побывала в Крыму – поездка в Планерское, хоть на две недели, на – как она их называла – «Киммерийские этюды», была частью ее ежегодного ритуала. Она давно уж вернулась, но все не могла успокоиться, как это так Крым вдруг заграницей становится? И тут она, к своему удивлению, нашла горячую поддержку обычно равнодушной к политическим темам Нинели. Та ведь тоже недавно вернулась из Пятигорского санатория: Кавказ тогда только начинал закипать. Но это уже совершенно никаким боком не относится к нашей истории.

Когда девочка пришла в мастерскую первый раз, она даже не знала, о какой такой работе говорила ей Нинель. В мастерской были только Лидия и Зита.

Как тебя зовут? – задает простой вопрос Лидия, открывшая ей дверь, оглядывая девочку придирчиво.
Инга, - тихо, смущаясь, отвечает та, - Инга Стрельцова.
Ну что ж, Инга Стрельцова, - заходи, раздевайся.

Девочка сняла куртку и повесила ее на крючок у двери. Прошла в студию. Лидия следит сзади за тоненькой фигуркой, как она идеально графически смотрится в освещенном проеме, и не верит своей удаче. Зита сидит у растянутого на пяльцах шелкового полотна, и тонкой кистью наносит золотые капли на убор очередной Богородицы. Она поставила их на поток.

Ты кто? - спрашивает она, обращаясь к Инге.
Инга, - отвечает та, все так же тихо.
Это Инга, - говорит Лидия, входя следом, ее Нинель Сергеевна прислала.
Молодое дарование? - недоверчиво вопрошает Зита.
Нет, не угадала. Модель.
Опс! – только и выговорила Зитка. Ее ревнивая тревога лишь возросла, - а ты уже позировала? - спрашивает она, опять обращаясь к девочке.
Что? – говорит та, с недоумением в голосе.
Ну, ты уже позировала в мастерских? У кого?
Я пришла работать, - наконец говорит Инга, - мне сказали, что здесь есть работа.
Разве Нинель Сергеевна, не сказала ЧТО ты будешь делать? – вступает в разговор Лидия.
Нет, я думала, вы мне скажете…
Ну что ж, изволь. Ты будешь сидеть, или лежать, или стоять – это уж мы тут сами решим, по возможности неподвижно, а мы будем тебя рисовать. За это будем давать тебе деньги, не рубли, конечно – доллары или марки. Три доллара или пять марок в час, за обнаженку – вдвое больше. Сеанс не меньше двух часов – десять минут перерыв, он не оплачивается.
И все?
Что «все»?
Только сидеть? Или стоять?
Ты что того? – Зита покрутила у виска, - с отставанием в развитии? Никогда не слышала, что такое – натурщица?
Зита, прекрати немедленно! – это Лидия. – Видишь ли, обращается она опять к Инге, спокойным и размеренным тоном: здесь у нас художественное объединение. Рисовать или писать – наша работа. Для работы нам нужны модели. Если тебя это устраивает – быть моделью, то оставайся, начнешь прямо сегодня. Деньги получишь тоже сегодня. Два часа обнаженки – двадцать марок. У меня сегодня марки.

Ну, конечно же, ей нужны деньги. Ей страшно, позарез, нужны деньги. Ей все отказали, она избегает попадаться на глаза и Надьке и, теперь уже, Петрову, доверия которого она не оправдала. И она решает: остаюсь…

Инга не испугалась Лидии. Та говорила так четко, ясно, конкретно - без подтекста. И то, что работа оказалась простым позированием, даже обрадовало ее. Нинель была права: только это и было ей по силам сейчас - сидеть неподвижно, глядя в никуда.

И все-таки определенное усилие надо сделать - раздеться. В первую секунду эта идея показалась ей простой, в комнате были только Лидия и Зита. Но через минуту появился Павел, а вслед за ним – Севочка.

Ну что, с морозцем вас, девчонки, - забасил Павел. - Вот и снег.
Что за дЕвица такая, красавица к нам забрела? - Севочка взглянул на Ингу с прищуром.
Это Инга, - отвечает Лидия. - Наша новая натура. Ну что же ты мешкаешь? – обращается она к девочке. – Одежду вот на эту вешалку можешь повесить, и на вот этом кресле располагайся. Пора, народ почти весь уже, сейчас еще двое подойдут и начнем.

Девочка стоит замерев. Она не знает, как снять с себя одежду в присутствии всех этих незнакомых ей людей. Лицо ее выражает крайнюю растерянность.

Погоди, Лидуш. - Севочка останавливает Лидию жестом. - Ты позировала уже? - спрашивает он Ингу.

Та лишь молча крутит головой. Теперь ситуация уже не кажется ей простой. Еще секунда - и она выйдет в дверь и не вернется. Но прямого пути к выходу ей нет. Художники все ходят вокруг, обыденно готовятся, переставляют предметы, разговаривают. Они ведут себя так, как будто Инга - неодушевленный предмет.

Лид, а ширма у тебя где? - обращается Севочка к Лидии
Там, в кладовке, где ей быть.
Паш, давай-ка ширму нам принеси, Лида, покажи ему.
Сева, ну зачем все так усложнять, что за придури?

Он подходит к Лидии и что-то тихо говорит ей на ухо. Та отступает.

Хорошо, - отвечает она, тоже довольно тихо. - Как ты скажешь…

Из кладовки Павел приносит ширму – черную, лакированную, трехстворчатую, с поблекшими от времени шелковыми полотнищами, на которых угадываются изображения пагод и цветущих вишен. Он ставит ее в углу, рядом с подиумом.

Вот ширма, - говорит растерянной Инге Севочка.

Он подходит к ней близко, говорит почти на ухо. От него пахнет табаком и скипидаром – он уже переоделся в свой синий, измазанный краской рабочий свитер.

Разденешься за ширмой и выходи к нам. Посидишь в кресле, мы порисуем. Все будет хорошо.

Она ничего не сказала, только кивнула. Порыв убежать был упущен, воли к действию не осталось, только к выполнению инструкций. Разделась за ширмой. Вышла к креслу. По коже мурашки – в студии довольно прохладно.

Их стало еще больше, теперь уже действительно все в сборе: раскладывает кисти Лидия, готовит мольберт Толик. И Маркус тоже здесь. В этот раз у него - планшет и угольный карандаш.

Она их видит, а они ее? И да, и как будто бы – нет. Была человеком, а стала предметом. Маркуса она сразу узнала, ну и что теперь? Он же ее не узнает. Разглядывает в упор, но не видит. И хорошо, и - слава Богу…

И тут из глубоких закоулков памяти всплыло это спасительное «не смотри на них, не смотри в глаза», и она, примостившись на краешек кресла, останавливает взгляд на отставленном Зитой в сторонку полотне. На нем недописанная Богородица, еще даже без младенца, на месте которого зияет пустота, печально смотрит, горюя о потерянном чаде.

Это потом уже, когда она уходила, с марками в кармане, он вдруг ее вспомнил. Уже и рот открыл, чтобы напомнить ей их встречу и тот разговор, но смутился, прочитав в выражении глаз немую просьбу - не затевать этого. Они и потом никогда не вспоминали вслух о той прогулке на кладбище. Это было такое своеобразное, непонятное табу. Их маленькая тайна. Так никто и не знал, что они встречались раньше.

ВПЕРЁД