ТАТЬЯНА ТОВАРОВСКАЯ

ЦЕЛЬ

 

В вагон московского метро вошёл немолодой мужчина с большим букетом цветов. Вагон качнулся, мужчина дёрнулся не в такт, теряя равновесие, сделал несколько лишних па ногами, и в голове у меня сразу прозвучало: «хорея Гентингтона». И вспомнился, например, Гордон... Или Ларри – впрочем, у последнего была болезнь Паркинсона, а это вовсе другое, кстати... Вот эти сдерживаемые приплясывания не похожи на такое как бы ныряние при паркинсоне, когда, наоборот, движения примитивны и даются с трудом...

Уймись, – сказала я себе, – тоже мне, диагност... Однако предложила мужику сесть, и он отказался чуть раздражённо, справился со своими ногами и встал, как вкопанный. С таким упрямым выражением лица, что я опять вспомнила своих бывших подопечных. 

Вообще-то я запросто могла ошибиться: проходя к выходу, я краем глаза отметила, что лицо у мужика совершенно без признаком «отплытия», взгляд сфокусированный – хороший взгляд человека, возможно, с детства преодолевающего последствия ДЦП, и отказ его понятен: тут уж либо букет, либо «садитесь, пожалуйста». И чего это я взялась играть в доктора?

Это потому что упрямство и устремлённость, они меня попутали.

 

Так вот, Гордон имел как раз хорею.

Скверное заболевание, к тому же наследственное. И начинается часто, к сожалению, именно с изменения личности – но это бывает трудно заметить, потому что  «захотеть странного» можно и без него. Например, развестись и быстро заново жениться, нарожать детей, стать нетерпеливым и беспокойным, ну, или рвануть «в пампасы»  – а потом тебя уже там найдут с явными симптомами и смутными перспективами. И продиагностируют задним числом.

Гордон имел творческую профессию – можно сказать, художественную. Кстати, он и рисовал – я была рада однажды похвалить его картину, висевшую на стене их довольно ещё нового дома в Липхуке. Мне тогда хотелось его подбодрить. Потому что с творчеством он уже давно распростился, содержать жену и трёх детей не мог, да и вообще уже много чего не мог по причине этой самой хореи. Жена же его имела профессию не столь творческую, сколь уважаемую и достойную, три красивые девочки-подростки учились, а Гордон сидел дома. Мы приходили по утрам и в ланч, на совсем короткий визит (сэндвич, чашку чая, можно йогурт или салат), а также для уборки.

Про своё отношение к уборке я уже писала.

Дом (район был выстроен несколько лет назад) остался чуть недоделанным (например, кое-где в двери не были вставлены ручки), отражая заодно историю болезни хозяина: все приспособления для помощи в ходьбе – от лифта до рамы, –  но при этом маленькая душевая кабина, явно без расчёта помощи кэрэра, крошечный туалет внизу, тоже для самостоятельного использования, а также отсутствие перил около входной двери.

Собственно, Гордон настаивал, что всё отлично. Fine.

Что же до уборки, то почему-то нам предполагалось выгребать весь дом, включая спальни девочек.

В семье, которую можно было бы назвать интеллигентной, никто ничего не убирал. То есть, возможно, этим занималась мама по выходным – в меру сил, – но детям, похоже, никогда не объясняли про такое занятие. Так что грязные туалеты, пучки волос в раковине, хаос в спальнях и чудовищно засранная кухня были все наши. Надо ли говорить, что там жили ещё две кошки, миски которых не мыли. Вернее, их мыла иногда я, когда была моя очередь потрудиться в этом доме. Потому что кошек жалко.

Интересно, что не я первая начала бунтовать – все девочки единодушно провозгласили, что это «слишком». Выделенных двух часов едва хватало.

Тем временем состояние Гордона медленно, но неуклонно ухудшалось, и я, например, едва справлялась с утренними процедурами. К тому же порой надо было быстро найти что-нибудь в шкафу. Однажды я спросила одну из дочерей (почему-то оставшуюся дома), не поможет ли она мне подобрать пару носков для папы. Помню её взгляд, полный глубокого изумления, – словно я попросила её нечто неприличное. Какие носки для папы? Ну да, ну да – а также сделать отцу сэндвич, налить чаю или там убрать за собой крошки и размазанное по столу масло...

Кроме того, в начале нашего с Гордоном знакомства, я вывозила его погулять.

Сперва надо было дойти до машины – и Гордон ковылял, держась за кирпичную стену. От ходунков (рамы с колёсиками и сумкой) отказывался. Потом мы усаживались и ехали.

Какое-то время это был Хэзелмир. Гордон уходил вдаль на неполные два часа – вернее, так предполагалось. На самом деле он всегда опаздывал, причём добиться от него уточнения времени и маршрута было невозможно: он был не очень-то разговорчив и, произнеся «fine», просто уходил своей хорейной походкой – без мобильника, с обещанием встретиться «вот здесь», с лицом устремлённым и упрямым. Конечно, мне можно было провести эти два часа, бродя по городу или даже пообедав (то есть, потратив деньги) в хорошем месте, но неопределённость действовала на нервы, равно как и отсутствие полноценного контакта. Гордону трудно было разговаривать, а мне понимать его речь.

Впоследствии выезд в Хэзелмир заменили на поход в паб. Первый раз я вообще не поняла, куда собрался мой подопечный (визит был 15-тиминутный) и оказалась в нашем «Якоре» с Гордоном, приякоренным за стол, и неясной надеждой на смену. Сменщика пришлось просто вынимать из офиса: мне нужно было бежать к следующему клиенту, но кто-то из ребят выручил под всеобщий смех, когда я появилась там с выпученными глазами.

Но потом даже при полноценном по времени визите в паб это было тяжело: от прямой тяжести инвалидного кресла, которое едва влезало в багажник, до попытки завести беседу. Не говоря уже об топтании возле мужского туалета, куда Гордон исчезал с концами.

А визит в местную Sainsbury's за газетой! Сам, никакого кресла ему не надо – и тут он таки падает, правда, медленно, без травмы. И я поднимаю его с помощью тележки под сочувственные взгляды – хорошо ещё снаружи, а то ведь прибежит их специальная тётенька... 

С другой стороны, можно было понять это его желание вырваться. Кажется, забота о нём была всё больше ритуальной: эти стены, завешенные фотографиями и рисунками с обилием «I love you», особенно со стороны детей – прямо потоки провозглашаемой любви... При явной занятости всех остальных членов семейства своей жизнью.

Строгость своих суждений я сейчас считаю чрезмерной – но в моменты опаздывания из-за криво организованного оборудования и общего бардака я постепенно наливалась ядом. Может, именно из-за прохладной вежливости супруги Гордона, её натянутой улыбки (например, когда я порекомендовала ей вставлять в бачок мешки попрочнее, предварительно набирая мусор по пакетам) и торопливости, с которой она с нами раскланивалась.

Напряжение росло, я, помню, жаловалась в офисе, что прежняя наша рутина уже не годится, а также обговорила право не грести спальни детей.

Потому что, чёрт возьми, если ты жена – организуй мужу сносное существование, а то он, того и гляди, свернёт себе шею. А если ты мать – обучай дочерей бытовым навыкам, иначе как им будет среди людей жить, ведь старшей скоро в университет поступать!

Так я накручивала себя, забыв на время, что куча людей прекрасно проживает без бытовых навыков – тут уж как повезёт. А отношения супругов – штука тонкая, и вообще не моё дело. И справедливость тут не при чём – просто мне не нравилось место прислуги именно в этом семействе.

Потом Гордону купили кресло для ванной. Разумеется, никаких других приспособлений не последовало, и было непонятно, как его возле этой ванной раздевать-одевать, и за что он будет держаться, вылезая.

Короче, при первой попытке, в раздражении и цейтноте, я сломала это кресло, убирая его на дно в раскрытом виде. О чём, конечно, покаялась – однако, я была уверена, что его заменят, и урон этот временный.

Кресло заменили, но осадочек остался: я была виновата и зла одновременно.

Интересно, что супруга терпела нас ещё какое-то время, хотя, как я знаю, выражала недовольство. Меня она попросила вон, когда я объяснила ей, что муж её не в состоянии сам по утрам принимать таблетки – может, она не заметила, но большая их часть оказывается на полу. То есть, он не принимает при этом лекарства должным образом... глядя в глаза, хотя я это не люблю, есть у меня такой атавизм дурацкий...

Она смолчала, но позвонила координаторам, и они освободили меня от назревающего конфликта. Впоследствии у неё был скандал с Лоренсом – вообще на ровном месте. Сейчас я думаю, она была просто в отчаянии: весь её благостный мир катился в тартарары. Да, конечно, обязанность матери и жены... но Гордон уже совсем обезумел под конец... И давайте также вспомним, что болезнь-то наследственная.

 

А вот Ларри был одиноким человеком. И я ничего не знаю о его прошлом: кем работал, с кем жил. Квартирку в Грэйшоте он получил после перестройки тамошнего здания residential home, очень, надо сказать, хорошо сделанной, при которой часть народа имела жильё в коттеджах с отдельным входом.  И утренние процедуры он делал сам.

Быт у Ларри был устроен довольно неплохо: у него имелись друзья – супружеская пара примерно того же возраста, которые его часто навещали и помогали то с закупками, то с уборкой. Особенно женщина – просто ангел: она приезжала регулярно. Я, надо сказать, тоже старалась наводить у Ларри чистоту, когда у него бывала, потому что долгой работы не требовалось.

Так, еду подать, ну, и лекарства: тут приходилось приглядывать, потому что Ларри, который по идее принимал их с нашей помощью, имел три визита и четыре блистера на день в упаковке. Ночные пилюли он должен был принять без нас – мы их ему оставляли в пластиковом стаканчике. Что впоследствии было объявлено неправильным (потому что либо с нами под контролем, либо сам). Что заводило нас в ту самую серую зону приёма медицины, о которой я уже рассказывала. Но к тому времени Ларри мог не только забыть употребить эти ночные таблетки, но и запросто съесть пару блистеров на день вперёд.

Недельные blister packs нередко приносят на дом по несколько штук – чуть не на месяц, и Ларри порой вскрывал не те пачки, и прямо удержу не знал... Мы стали класть их в недоступное место.

Ещё он иногда уезжал. В Фарнхам, на автобусе.

Я поначалу считала, что он просто гуляет вдоль этой длинной дороги между Грэйшотом и Хэдли Даун, поскольку по ней можно было дойти до магазина и прочих мест (основная цивилизация Грэйшота находится именно там). Но Ларри рвался ехать на автобусе именно в Фарнхам – не в Хэзелмир или Липхук, которые ближе, – и мне приходилось видеть его, добирающегося до остановки с лицом упрямым и устремлённым... Ну прямо мёдом там намазано, в этом Фарнхаме... Хотя он, конечно, самый большой город в округе, даже побольше Хэзелмира.

Болезнь Паркинсона, как известно, прогрессирует. Такими как бы ступенями: шаг вниз – и потом человек живёт в этом качестве ещё несколько лет. Ну, и лекарства надо подбирать для каждого нового состояния, повышая дозу. Со всеми побочными эффектами, которые корректируются, по возможности, уже другими лекарствами... И так до некоего предела, после которого становится совсем уже скверно.

– Я был тут у врача, – сообщил мне однажды Ларри, – и мне сказали, что для меня осталось возможным только одно повышение. И что это уже опасно, но я настоял – мне нужно ходить.

Ходил он и впрямь теперь с большим трудом, но всё же достаточно, чтобы перейти из комнаты в комнату... К тому же продукты ему покупают...

– Я не могу залезть в автобус, – объяснил Ларри.

Мне стало неловко: ведь этот автобус – символ его свободы. Не будет автобуса – и бедный Ларри начнёт чахнуть в четырёх стенах (которых на самом деле было несколько больше, плюс маленький кусок сада – но кто считает?).

Однако, я бываю на редкость тупа.

Ларри смотрел порнуху. Сначала я случайно натолкнулась на диск во время уборки (он был под кроватью). Потом ещё один оказался в ящике среди носков. Разумеется, я сделала вид, что их не заметила – интимная жизнь клиентов не должна меня касаться. Потом я застукала Ларри у телевизора, войдя поздороваться – и он сразу его выключил, а я сразу ушла на кухню. На другой раз он выключил не сразу – реакция была уже не та. Да и коллеги подтвердили: есть такое (они там бывали чаще), и не только смотрит...

В общем, до меня, наконец, дошло, при чём тут Фарнхам: там, видимо, находился единственный в округе сексшоп. Всё-таки у нас тут сельская местность, не богатая изысками.

Ну и кончилось это вполне ужасно: увеличение дозы не пошло Ларри впрок. А может, он добрался тогда до своих припрятанных таблеток, которые было не вполне понятно, как ему давать.

Однажды утром Ларри не оказалось дома: его увезла скорая до моего прихода. Опрошенный сосед подтвердил, что Ларри был совсем не в себе, бродя на рассвете вокруг коттеджей. Слава богу, одетый, но невменяемый, нельзя было его оставлять в таком состоянии. Странно, что бродил – я тогда всё больше заставала его в кровати...

И вот ведь какое печальное совпадение: в той дружеской семье, которая его опекала, произошло в это время несчастье. Такое ужасное, что я даже не буду об этом писать, но им стало совсем невозможно заботиться о Ларри.

Так что я даже не знаю, чем там у него дело кончилось.

 

Такие вот истории – а букет цветов тут совершенно не при чём. Просто ассоциативная память и больше ничего.

 

12.2016