Письмо третье «Мастерская»

Мастер, мастерство, мастерская. Одного таланта, как правило, слишком мало. Надо часами играть гаммы, петь ноты, проговаривать и проговаривать слова, пока начнет по настоящему получаться. Этот фильм - и о мастерской. Всю эту возню с художественным объединением «Ленинградский дебют» затеяла, конечно же, женщина – Лидия Ромуальдовна Дидье и вот про это тебе тоже надо кое-что объяснить. По своей природе женщины – строительницы. Они вьют гнездо, обустраивают семью и приспосабливают бестолковых и неуклюжих мужчин под свои нужды. У простых баб это получается гораздо лучше, чем у одаренных, талантливых. А Лидия была талантливой. Поэтому она гнезда и не свила – сходилась и расходилась с разными, дважды побывала замужем – все как-то криво выходило. Детей тоже не получилось. А уже пятьдесят два.

И вот, наконец, придумала, как совместить это все в одном флаконе – творчество и гнездо - возглавила творческое объединение. Нашла место, сняла мастерскую, договаривалась о выставках, о красках и холстах, о заказах, о путевках. Все эти, с позволения сказать, художники были у нее как бы дети. Севочка, старинный ее дружок, пенсионер уже и вечно пьяненький; скульптор Толик, не совсем бездарный и очень фактурный мужик (годков, этак, о тридцати семи); график Павел (тоже уже под сорок, гений непризнанный) со своей подружкой – художницей по ткани Зитой (хотя по правде, Зинка она была и страшно ревнивая ко всему). Короче говоря, разная там была публика, пробивалась заказами какими-то левыми.

Правда, Лидия с наступлением свободы как-то сумела сыграть на интересе к советскому, вернее пост-советскому искусству, именно с ее легкой руки на Западе стали продаваться, к примеру, и Бобовский, и Шутов. Они за ней чемоданы носили, эти бывшие ее питомцы, теперь - не подходи – у Гогенхайма в Нью-Йорке выставляются. Капиталистические галерейщики знали Лидию и первым делом ей звонили, как только оказывались в Питере. Привозили ей подарки - кофе, чай, реже – духи. Все это было из разряда «пластиковые бусы для папуасов за золотые слитки», но Лидия не роптала – она чувствовала себя важной и при деле, кроме того, эта мелкая, с ее точки зрения услужливость, давала ей (и ее подопечным) еще и возможность выезжать иногда в ту же Финляндию, или Германию на какое-нибудь околокультурное мероприятие. Попасть в кружок Лидии считалось почетным, многие хотели, но далеко не всех она брала.

Маркуса же прислали какие-то ее случайные знакомцы из города Брюгге, или Эйнховена, или Роттердама. Она уже и не помнила, ни их лиц, ни их фамилий, но юношу приняла благосклонно и стала опекать по привычке. Тем более, что он отличался от тех чумазых русских гениев, с которыми она привыкла иметь дело. Водки почти не пил, много работал и был любопытным. Эти-то все чирикают о себе, а он интересовался всякой всячиной, вопросы задавал. Ей стало интересно. Увлеклась. После их разговора о живой натуре она загорелась идеей найти натурщицу. А Лидия была такая: сказала – сделала. За это ее любили западные галерейщики и терпеть не могли в правлении «Союза Художников». Ты ведь знаешь эти союзы – сидят бюрократы, пьют кровь честных людей. Путевки все – себе, гранты – за взятки. Лидия врывалась, строила всех в затылок, открывала нужные сейфы и устраивала все так, как хотела. Ну конечно, она не забывала делиться, досконально зная, где бутылка, а где конверт полагается. Увы, так уж устроен наш грешный мир.

Мастерская имела адресом Марата 26/11, и располагалась на том углу, где трамвай 10 номера поворачивает налево с Кузнечного. Это была трехкомнатная квартира на третьем этаже. В большой комнате с эркером, служившей студией, даже в хмурый день бывало достаточно света, а две другие комнаты, поменьше, выходившие окнами во двор, были служебными помещениями: одна - складом красок и холстов, где еще располагался маленький офис Лидии, а вторая гардеробной - курилкой – столовой. На кухне – узкой и тесной - пили чай редко, там было довольно грязно и неуютно, да и тараканов там было изрядно - все тащили в эту третью комнату, но и там было полно каких-то одноразовых тарелок, немытых чашек с остатками заварки, надкусанного печенья, невытряхнутых пепельниц. Стояли старые диваны и кресла вокруг задрипанного и поцарапанного журнального столика.

Поиски натурщицы отняли у Лидии какое-то время, но увенчались, как это и полагается, успехом.

В один прекрасный день Маркус, войдя с холода, после своих уличных этюдов, застал такую картину.

В пластиковом кресле, как-то нелепо задрапированном ярко оранжевым пледом, сидела дряблотелая целлюлитная дама, неопределенного возраста с вялым лицом, мешками под глазами, и курила сигарету. Она была совершенно голой, и складки ее зрелого тела в плотной графике Павла выглядели как-то совсем средневеково. Севочка рисовал чистый эскиз – он был на удивление трезв и сосредоточен, из под его карандаша выходило другое тело – белое и теплое. Лидия и Зита взяли акварель. А Толик мучил угольный карандаш, то и дело ломая его своими мощными пальцами. Между делом они все перебрасывались замечаниями, лениво, как бывает в очень жаркий летний полдень, перебрасываются мячом волейболисты на пляже.

А все-таки ты не прав, Толик, – говорит Зита своим надломленным скрипучим голоском – Зачем ты поощрял ее выходки. Нина - то, Нина – се, ну и где теперь Нина? Ушла к Косачеву. А Косачев – мужчина видный, бизь-нес-мен.
Не лезь не в свое дело, Зитка! – это Павел басит из своего угла – мужчина сам разберется со своею законной женой.
Ну конечно, разберется – иронически хмыкает Лидия, - когда это чего удавалось Толику без посторонней помощи? Смотри, Зит, не переусердствуй в сочувствии, а то от Пашки схлопочешь. Правда, Паштет?
Точно, напрашивается (это Павел). Работай, Зиточка, рисуй, не отвлекайся.
А я не отвлекаюсь, я-то работаю побольше вашего, и денег зарабатываю, вот так то! Мои платочки знаете как на Невском продаются? В улет. За баксы, между прочим. А у мужиков в наше время карман пустой. Один Маркус – богатый, правда Маркуша? – оборачивается к вошедшему
Богатый?… - Маркус в недоумении
Не слушай глупую болтовню, Маркус. (это Лидия) – Присоединяйся. У нас сегодня натура есть. Еще полтора часа осталось. Толька, подвинься, дай Маркусу место.
Да что вы сегодня все на меня! – Толик яростно бросает мольберт на пол. Дался я вам! – выходит из комнаты, хлопая дверью…
Спермотоксикоз, - комментирует Севочка, поднимая с полу рисунок, - запущенный случай. Зря ты, Зиточка, по больному прошлась.

Вот такие они были. Циничные, конечно, недобрые и, отнюдь, небогатые. А Зитка и вправду успешно зарабатывала своими «батиками». Сюжетцы были у нее простые – купола, да колокола. Где ангел с колонны, где – Адмиралтейство. Цвет же она хорошо чувствовала. Туристы платочки ее и шарфики покупали охотно. И у Пашки (Паштета, то есть) тоже кой какие заработки были – он начал в рекламе раскручиваться, да связался еще с одной политпиаровской фирмой – делал им макеты листовок и плакатов, иногда еще логотипы фирмам разрабатывал. Ну а скульптору Толику что было делать в 92-м году? Статую Ленина уже не ставили в каждом поселке, бюсты героев-космонавтов не заказывали, девушки с веслом стройными колоннами ушли в прошлое. В 92-м даже великий Церетели, наверное, своих миллионов не мог заработать – они пришли позже. Когда-то Толику прочили большое будущее – скульптуры его были замечены, еще когда он делал диплом в училище. Помнится, что-то даже было приобретено то ли для «Артека», то ли для «Орленка». В те времена он и встретил Нинку – свою жену. Она работала в какой-то околомолодежной бюрократической организации. Ну а теперь вот, пожалуйте, – ушла Нинка от него, безденежного, к своему бывшему боссу, который и вправду стал большим бизнесменом, вовремя употребив в дело «бесхозные» комсомольские деньги.

Лидия Толику сочувствовала. Старалась для него что-то добыть: заказы какие-то, приработки. Увещевала Нинку терпеть, пока та не ушла окончательно. Да только получалось неважно. Трудный он был материал, упрямый и самолюбивый, грубый, как камень, с которым работал. Словом, воспитание Толика однажды наскучило Лидии, хотя она все предпринимала по привычке какие-то попытки устроить его карьеру. Лишь с появлением Маркуса ее усилия вовсе сошли на нет; Толик это хорошо чувствовал, и, обозлившись на весь свет, особенно злился именно на тощего голландца.

А знаешь, Севочка-то был прав, ну, насчет этого. Толик без этого даже хуже себя чувствовал, чем без еды, а есть он был готов всегда и преогромными порциями.

Как-то раз Лидия вернулась в студию во внеурочное время. С улицы квартира выглядела темной, она, конечно, бросила взгляд на окна подходя – по вечерам там частенько Маркус засиживался допоздна за работой. На этот раз она застала там Толика. И не одного. На продавленном диване гостиной он трудился над толстухой натурщицей так прилежно, как будто делал это первый и последний раз в жизни. Женщина, казалось, оставалась вполне равнодушной к стараниям скульптора, все складки ее тела колыхались в ритме его энергичных движений, но лицо оставалось бесстрастным и никаких звуков, кроме его шумного сопения не было слышно. Вероятно, поэтому Лидия и не сразу их обнаружила. К тому же на кухне работала радиоточка. Передавали какой-то хоккейный матч.

Она прошла в соседнюю с курилкой-столовой комнату, где располагался ее письменный стол – огромный, дубовый, старинный – подарок Нинели Сергеевны – ее педагога, и включила настольную лампу, тоже доставшуюся ей в наследство от того знаменитого антиквара. Эта лампа Арт-Деко была ею горячо любима. Она все хотела унести ее домой, но боялась их разлучить. Стол и лампа, казалось, срослись друг с другом. Лидия села на кресло у стола и окинула его беглым взглядом. Перебрала пару бумаг. Выдвинула ящик, другой. То за чем она пришла, никак не отыскивалось. Она стала искать по настоящему, систематически перекладывая вещицы с одного края столешницы на другой. Черт побери, где же эта чертова косметичка! Ею стали овладевать досада и беспокойство, и тут-то она услышала стон – это Толик, наконец, добрался до конца своего тяжелого пути. Он не пришел окончательно во вменяемое состояние, все еще уносимый бурным и горячим потоком, а Лидия уже стояла на пороге и вопрошала:

Что это тут происходит, господа?

Было бы, конечно, несправедливо зачислить Лидию в этакие пуританки или ханжи, которые ничего такого в мастерских не делают. Еще как! Ого-го! Этот диванчик продавленный и ее лепту имел в кривизне своих пружин… Да и вообще. От Рафаэля до Рембрандта и далее везде художники и натуры, ну как бы это так поделикатней?.. Но только скотства Лидия не терпела. И секса за деньги. А вообразить, что Толик хоть какое-то чувство мог испытывать к насквозь пропитой, бомжеватого вида, далеко не юной женщине? Нет, конечно. Похоть тешил. И попался.

Лидия.., о господи, - он застонал еще громче, теперь уже от унижения и неловкости

Баба поднялась со своего ложа и, вытирая промеж ног какой-то тряпицей, равнодушно сказала:

Вот и начальство пришло. Теперь тебя трахать будут.

Лидия повернула к ней разъяренное лицо, но не успела ничего сказать. Толик, уже натянувший впопыхах брюки, бросился к ней и стал вытеснять из комнаты своим мощным телом.

Лидия, ну да выйдем же, поговорим по-человечески, ну да не будем по ерунде , честное слово…

Она отступила назад, в коридор. От него пахло слишком сильно: табаком, потом, спермой, той женщиной…

Фу, Толя, иди-ка ты в душ, потом по-человечески говорить будем.

Она повернулась и ушла к себе, плотно затворив дверь. Все это было невыносимо. «Как хорошо, что я удержалась, - подумала она про себя. - А ведь был же момент…» Она вернулась к своим поискам. Но так ничего и не нашла. И только когда громко хлопнула входная дверь, она поняла, куда девалось то, что она искала.

Дура, Лидка - сказала она вслух самой себе, - Так тебе и надо!

Надо ли говорить, что натурщицы этой в мастерской больше не видали?

Но Лидию не могли остановить никакие препоны. Особенно такие досадные. Она умела добиваться, искать, выжидать, спрашивать. И натура нашлась. Отличная натура. Ровно такая, как нужно. Маркус рисовал много, и она радовалась, наблюдая, как от наброска к наброску его рука совершенствует линию и объем, с удовлетворением отмечала, что выбирая то акварель, то пастель, он передает все точнее и выразительней цвет тела и цвет лица, прозрачность кожи и блеск глаз.

Незаметно подкрался насквозь промозглый и отчаянно нелюбимый Лидией декабрь. Темнело рано, электричества жгли ужасно много, и еще она нервничала и заводилась, на то, что подготовка к выставке в Брюсселе, где ей удалось зарезервировать три места для «своих» идет недостаточно споро. А тут случилось, что натурщица вдруг не пришла. Нет, ей просто ужасно не везло с этими натурщицами – не воровка, так прогульщица. Завеялась, поди, с молодым человеком. Ну да, она же их видела третьего дня, в троллейбусе на Стачек. Надо бы позвонить ей, что ли… Или нет, надо Толика послать, пусть сходит, приведет девушку – ему-то больше всех надо.

Все уже были в сборе, Зита с Павлом ругались в столовой, Севочка, прихлебывая из банки с надписью TUBORG, сосредоточенно точил карандаши, медленно поворачивая их своими узловатыми пальцами в отверстии точилки, представляющей собою обычно прикрываемую штанами часть тела. На основании этого буржуазного предмета была надпись – AMSTERDAM. У Лидии только что побывали очередные гости.

Маркус поставил мольберт у окна. Он рисовал просвет улицы, зажатый громадами некогда доходных, а ныне вполне убыточных домов. Окно выходило на запад, и хотя закатное солнце было скрыто серой мглой, все же оно еще смутно угадывалось, и Маркус пытался ухватить эти последние секунды, прежде чем город совершенно погрузится в раннюю декабрьскую тьму, разбиваемую лишь изредка топленым светом тусклых фонарей.

Он старался не обращать внимания на то, что происходило за его спиной. Признаться, всем сердцем прикипев к Питеру, России, влюбленный в русское искусство, он плохо понимал этих русских. Отчего они так нервны, недоброжелательны, так болезненно обидчивы? Да, конечно, бедность. Но ведь далеко не везде богатство и процветание. Ему довелось бывать и на Карибских островах, и в Латинской Америке, но только там - бедны, веселы и беспечны, а что ж тут - так хмуры и злы? Должно быть, климат виноват. Или разница в природе водки и рома? И что они все так непреклонно делят и никак не поделят?

… Ах тебе еще компьютер понадобился!, - почти шипела Зита, с расстановкой произнося каждое слово, - карандашом, по калечке, стало быть, разучился?
Ну как ты не понимаешь, Зит, это важно! – басит Павел - Они теперь работы только файлами принимают…
А мне краски варить, анилином дышать, еще одну зиму в куртке на рыбьем меху бегать? Да еще ждать, когда ты в шесть утра заявиться надумаешь?
Ну что за баба, что за баба…, - Павел напрягается, и голос его повышается. – Засиделись мужики, метро закрыли, так уж надо было утра дождаться, не на такси же ехать. Все деньги ей довез: все едино - недовольна!…

Перепалка Зиты и Павла мешает Маркусу сосредоточиться. Он на секунду оторвался от мольберта и плотно затворил дверь в студию. Ему важно было поймать это, постоянно ускользающее куда-то, ощущение тяжелого и монотонного, как барабанный бой, ритма жизни. Город всегда получался у него какой-то статичный, замороженный, неживой. Но как на темных фотографиях с большой выдержкой движение передают яркие линии несущихся машин, так на пастелях Маркуса движение должны были передать всполохи цвета вдоль серых неподвижных домов. Однако ж, получалось как-то искусственно, надуманно. Тем более, что все движение улицы отчего-то застопорилось, прекратилось.

Севочка подошел к нему и стал за плечом. В левой руке у него все еще был карандаш, в правой – сигарета.

Плохо, да? - спросил Маркус
Отнюдь, - за Севочкой водился высокий стиль – Совсем недурно, юноша…
Мне кажется, что не практично…
Э, батенька, практично у нас не бывает…- Севочка, конечно понимал, что Маркус сказал что-то не то, что хотел, но никогда не поправлял его речь, в отличие, скажем, от Зиты и Лидии.
Но что же..? – Маркус не окончил фразы, потому что понял, что на улице происходит что-то необычное, что то трагическое…
А вот что, - сказал Севочка, и, сунув сигарету в рот, с мастерством профессионала стремительно набросал на лист Маркуса своим хорошо отточенным мягким карандашом толпу у трамвайных путей, милицейскую машину, корреспондента с камерой – хаос движения и даже звуков возник на картинке.

Маркус заворожено следит за карандашом Севочки и с возрастающей тревогой взглядывает в окно. Он раздираем противоречивыми чувствами.

Stop it!* – наконец восклицает он, и останавливает своей рукой движение быстрого Севочкиного карандаша.

В эту минуту дверь резким толчком растворяется и в комнату входит Толик, а за ним остальные. Толик садится на стул и обхватывает голову руками.

Что? – строго спрашивает Лидия

Толик отнимает руки от белого как мел, лица и обводит комнату невидящим взором.

Она сама, это – не я, - после паузы говорит он…
Что с Ингой? – говорит Лидия, повышая тон. Остальные молчат, право голоса у нее.
М-м-м, - нечленораздельно мычит он, - она…, я…, я – не виноват!

Маркус смотрит в окно – ошибиться невозможно – белая машина с крестом, врачи в белых халатах не слишком бережно погружают на носилки безжизненное тело, накрывают его белым. Дневного света уже нет совсем, в слабом уличном освещении все стало тусклым и монохромным. И только теперь он окончательно понимает, ЧТО он только что рисовал. И что она позировала ему в последний раз.

Ах, напрасно я тебе все это – про этюды, да и про гаммы тоже. И то верно – без них не обойтись, да только, чтобы по настоящему стать художником, нужно, чтобы мир раскололся, а трещина прошла через сердце… И пусть не мною это придумано, но лучше ведь не скажешь, правда?

____________________

* Остановись (англ.)

ВПЕРЁД