Письмо четвертое «Время»

Это было, милый мой, совершенно особенное время. Переход 92-93. Мы с тобой познакомились позже, в девяносто четвертом. Тогда самое страшное было уже позади.

Месяц уже доходил, как Инга устроилась в клуб. Она работала, как проклятая, недосыпала, но все еще держалась на каком-то странном заводе. Ей постоянно хотелось есть. Иногда она ухитрялась доедать что-то с тарелок. Сначала ей было брезгливо, а потом стало все равно. Только надо было уследить, чтобы зав.кухней не застал ее за этим. Он забирал все объедки собакам, разводил, кажется, каких-то толстомордых злых псов. Но Инга научилась ловко прятать шницель или кусок ветчины в передник, а потом шла в туалет и быстро проглатывала его там.

Как-то раз она зашла в туалет с каким-то объедком в кармане, но застыла в оцепенении. Две стриптизерки раскладывали на раковине мокрые долларовые бумажки. Инга не сразу поняла, что происходит, пока не увидела, что одна из них вынимает свернутые в трубочку банкноты из своей задницы.

Смотри-ка, - говорит она, - десятка.
Подумаешь, я тут сотню как-то отмывала, - отвечает ей другая. - В прошлом месяце. Это в кино за резиночку засовывают, а в жизни у нас чего только не бывает.
Это точно. Я на тебя удивляюсь, как уходишь от них. Меня всю дорогу норовят задержать, как медом им намазана.
А ты не смотри на них. Делай, что делаешь, а в глаза не смотри. Прикинь, что будет сподручней, чтобы на уровне лица: лампу, картинку на стене - и гляди на нее. Половина отстанет… Они ведь тоже люди – на взгляд заводятся больше, чем на сиськи твои голые…

Они так непринужденно беседуют, спокойно разбираясь с этими зловонными бумажками, а Инга зашла в кабинку, вывернула все из фартука в унитаз и еще вырвала. Ее сознание зашкалило, оно уже не могло полностью вместить происходящего. Что оставалось? Инстинкты.

В клубе было несколько охранников - здоровенные такие отморозки. Они следили, чтобы клиенты честно расплачивались с девушками и, ни дай Бог, не начали убивать друг друга прямо в заведении. Хозяйка иногда заводила к себе то одного, то другого, и тот, что был в фаворе, мог воротить почти все, что хотел. Один из них, помоложе и посмазливей – Стас, часто оказывался наверху. Он был самым наглым.

Похоже, Петров, когда устраивал Ингу, строго приказал в дела ее не путать, мол, пусть моет и гроши свои получает, но Стасу это не пришлось по душе - он на девочку положил глаз сразу. Когда случалось ей пройти мимо, он заигрывал с нею, пытался завязать разговор, а то и зацепить своей ручищей. Она же старалась не попадаться ему на глаза, проскакивать незаметно и, преимущественно, черным ходом. Она не давала ему никакого шанса. А он чувствовал, что она боится его, и от этого еще больше разгорался. Но и он боялся, что девочка пожалуется хозяйке, а та, с одной стороны зависимая от Петрова, а с другой - считавшая всех охранников своею собачей свадьбою, разозлится и выгонит его. Он тоже старался быть осторожным и не наступал при свидетелях.

И все же он подстерег ее. Кажется, хозяйки не было в тот день. Гостей тоже было мало. Может, это был понедельник? Не знаю. Неважно.

Она стояла у чана и за шумом воды не слышала, как он подошел. Подошел и сграбастал ее в охапку. Накачанные твердые мускулы, почти раздавили ее хрупкое тело. У нее не было достаточной физической силы или каких-то специальных навыков, чтобы оказать сопротивление, но все-таки у нее еще была хорошая реакция и сильная воля, и ее инстинкт свободы продиктовал действия. На минуту она расслабилась, и он тоже ослабил хватку, чтобы освободиться от части одежды и раздеть ее, но в эту секунду пригоршня едкого щелока покрыла его лицо: глаза и дыхание сразу же обожгло. Он закричал и ринулся к воде, а она рванулась к выходу, роняя за собой тарелки.

Сука, - орал он дурным голосом. – Ну, блядь, убью! Ты - труп!

Она же, оглушенная шумом собственного пульса, ничего не слышала. Выскочила на улицу и бежала, не разбирая дороги, пока не оказалась у двери в свою квартиру. Верхнюю одежду она оставила в клубе. Ключа у нее не было, поэтому она жала и жала на кнопку звонка. Раз. Два. Три. В надежде, что хоть кто-нибудь да откроет. Была уже глубокая ночь. Вышла Надька, хотела разораться, но при ужасном виде девочки слова застряли у нее в горле. Инга ворвалась в квартиру, судорожно вытащила из сумки, висящей на вешалке второй ключ от комнаты, и в секунду скрылась, хлопнув дверью.

Оглядываясь назад, я вижу, что, находясь в потоке того смутного времени, мы, конечно же, не вполне осознавали весь драматизм происходящего вокруг. Думаю, что телевизионная «свобода», наркотик бессмысленных, но жарких дебатов, появление новых программ и шоу, какие-то бесконечные «Чужие», и были тем обезболивающим средством, которое позволило применить гильотину для лечения насморков социализма. Огромная страна распалась на куски, ее недра и предприятия из ничьих стали чьими-то собственными. А смешные ваучеры приватизации позволили основной массе населения в лучшем случае купить новый унитаз (так сделали одни мои друзья – стоимость ваучеров на всю семью как раз равнялась цене унитаза). Сколько жизней и душ унес переворот? Не знаю, и никто не знает. Вероятно все же существенно меньше, чем, как великое благо нами, комсомольцами, чтимая, Великая Октябрьская Социалистическая революция с Гражданской войною в совокупности. И это, наверное, утешает? Хотя нет, с течением времени понимаешь, что всякая жизнь и всякая душа бесценны. Но ведь непреложно и то, что за иллюзию свободы приходится платить по большому счету.

К примеру – свобода совести. Вещь хорошая. Нет, не в том смысле, что все совесть потеряли, а в том, что возродились храмы и всякое такое. Не хмыкай иронически на слово «всякое». Как всегда ты - прав, а я - неправа. Кришнаиты ходят туда-сюда с бубнами, мормоны в черно-белом радостно проповедуют, я уж не говорю про тех, которые воду по телевизору заряжают. Откуда такая ересь на Святой Руси? А вот именно потому, что не коммунизм, чай, – свобода. Секты всевозможные поперли, как грибы после дождя – семя разное проросло, доброе и недоброе. Вот такое было веселенькое время.

После происшествия в клубе девочка впала в состояние ступора. Она почти не выходила из комнаты, только попить да пописать. Ничего не ела и ни с кем не разговаривала. Однако, ее отсутствие в институте не прошло незамеченным, и в один прекрасный день к ней явилась гостья.

Сошлось так, что никого не было дома, кроме Инги. Будучи близкой подругой, Светка знала это, потому что когда шла - посмотрела на окна. Лишь ее одно и было освещено. Она долго мучила дверной звонок. Наконец, в коридоре послышались шаги, и Инга открыла ей дверь.

Что с тобой? – спросила Светка на ходу стаскивая куртку, - заболела?
Нет, я в порядке, - ответила Инга, - заходи.

Они зашли в комнату

А в институт чего не ходишь?
Так,.. устала,… не хочу…
Что значит: устала? Работаешь, что ли?
Уже нет…
Тогда в чем дело?
Ну что ты пристала! Не хочу и все!
Слушай, ты какая-то совсем тощая стала… , на диете что ли?
Нет
А что ты ешь?
Ничего…
Что значит – ничего?
То и значит. У меня еды нет.
Почему? вроде не пост ...
Какой пост?
Рождественский, еще даже Покров не прошел.
Ты о чем?
Я знаю, что тебе нужно. Собирайся сейчас же, да пойдем, душу тебе будем лечить.
Ерунда. Не хочу. Никуда я не пойду…
Ну вот что, ты мне совсем не нравишься. Пожалуйста, я тебя очень прошу, ну давай, просто хоть пройдемся.

Непонятно почему, но Инга подчиняется Светкиному напору. Они одеваются и выходят на улицу.

Пойдем, пойдем – все уговаривает ее рыжая Светка, - сейчас поговорим с людьми, и все пройдет. Душа – она ведь живая, она тоже в уходе нуждается, в заботе.

Инга идет молча, а подруга все воркует и уговаривает, плетет кружево: слово за слово. На Восстания они садятся в трамвай и едут по Лиговке к Обводному в бетонном полутунеле вечновременного строительства. Потом опять идут, уже вдоль канала в сторону Невы, сворачивают в проулок какой-то почти что промзоны. И вот, наконец – пришли. Спустились по лестнице, ведущей в полуподвал, вид у этого входа такой, что должно быть грязно и вонять мочой, но ничего подобного. За обитой железом дверью чистое помещение, посредине стол, на столе толстые алтарные свечи, вокруг стулья, по стенам Спас и Богородица, Святой Николай Угодник. Инга и опомниться не успела, как уже внутри. У нее не было времени расспросить подругу, что и зачем, но кажется, что все хорошо и мирно, что действительно все кругом добры и благостны. Во главе стола мужчина неопределенного возраста с приветливым лицом, светлыми, почти бесцветными глазами и тонкими губами. Облик его – мирный и почтенный - портит шрам над правой бровью, от этого выражение его лица становится порицающим. Надета на нем черная ряса и белый воротник туго обхватывает небрежно выбритую шею.

Вечер добрый, дети мои, - говорит он тихо, и осеняет девочек крестом.
Здравствуйте, отец Николай, - говорит Светка и припадает к его руке, которая выглядит какой-то слишком грубой и не вяжется ни с его лицом, ни со всем обликом.
А ты чья? – спрашивает он, обращаясь к Инге, но та не успевает ничего ответить, а Светка уже говорит за нее почти скороговоркой.
Это Инга, со мною в группе учится. Она осиротела, вот только мать похоронила, сороковины еще не прошли…
Ну что ж, Инга, милости просим, садись с нами за трапезу, -указывает он ей место, а потом обращается к остальным присутствующим, - Помолимся, дети мои, Господу нашему Иисусу Христу за хлеб наш насущный, Аминь.

Инга садится на указанное место. Все происходит как во сне. Течение событий так подхватывает ее, что она даже и не успевает ничего спросить или сказать. Но никакой опасности не видно. И ее несет, как щепку весенним ручьем. Вокруг стола сидят, и еду подают - все молодежь, лица ясные, чистые. В основном - девушки. Но и мальчики тоже есть, возраста, правда, не студенческого – помоложе. Трапеза не Бог весть какая: картошка вареная, с подсолнечным маслом, капуста квашеная, черный хлеб; но картошка горячая, а хлеб свежий и всего – вдоволь. И еще чай. И сахар. Едят тихо, за столом не принято разговаривать, но улыбки освещают лица, и от этих улыбок и от еды на душе делается легко и спокойно.

Так просто за столом со всеми сидеть, и есть не спеша – не объедки тебе по карманам рассовывать. Вот и получилось: раз - и Инга оказалась в общине. Думаю, что и взрослый-то человек запросто попался бы, а уж что говорить про детей и подростков. А то, что мать ее умерла, очень обрадовало «старца» Николая, о котором в некоторых вполне официальных документах было написано: Пономарев, Николай Григорьевич, 56 лет, по кличке «Поп», четырежды судимый за мошенничество и другие тяжкие преступления. Старец наш 17 лет своей многотрудной жизни провел под опекой советской пенитенциарной системы и многому научился в этой суровой школе.

Он был умен и жесток, умел манипулировать и ждать. Он давал этим детям то, чего не могли им дать бедные, задерганные и недалекие родители – атмосферу дома и чувство братства-сестринства. Что он брал за это? Их души, конечно. И юные тела, которые они отдавали ему совершенно добровольно. Не зря слово, которое просится сюда имеет отношение к тлену – полному исчезновению. К тлению - не горению, и не гниению, но тихому покрытому налетом сухой серой плесени расползанию в никуда.

С Ингой Поп не торопился. Ему было важно понять кто она и откуда. Может ли он безнаказанно завладеть еще одним невинным человеческим существом.

Он как-то спросил:

А ты крещеная ли? Ежели нет, то надо тебя окрестить. Мы тут и крестим.
Крещеная, да, - сказала девочка. - Бабушка меня крестила, в Борках. Это деревенька такая, под Архангельском.

Она почему-то не стала рассказывать, что делалось это тайком от родителей. Бабушка так накрепко внушила маленькой Инге ничего никому не рассказывать, что она и здесь избегала подробностей.

А бабушка-то жива?, - поинтересовался тот.
Нет, - вздохнула Инга, - умерла, давно еще, когда я в шестом классе училась.
Царствие Небесное, - перекрестился Поп. Взгляд его лучил сочувствие.

В другой раз он спросил ее об отце и, поняв, что тот самоустранился, с удовлетворением заключил: «… враги человека близкие его»…

Он приучал ее к себе словами, кроткими и мирными, отеческими прикосновениями, каждый раз тщательно подбирая тему беседы. Как-то заговорил о заповедях, и, пролистнув бегло первые шесть, на седьмой остановился, на той, что больше всего его волновала.

Да знаешь ли ты, дщерь, что тело наше есть Храм Духа Святого и несохранением целомудрия или девства изгоняется из тела нашего Дух Божий и дается место Диаволу? Ты коль сожительствуешь во грехе – покайся. И постом да молитвою очистишься…
Нет, - просто сказала та, - я одна живу.
Целомудрие нарушает слишком вольное обращение с другим полом, смотрение кинокартин и пьес, чтение книг, вызывающее помыслы нечистые, греховные, употребление всякого рода косметики, дикие ваши танцы современные. Грешна ли ты этим, или каким другим делом иль помышлением, дочь моя?
Не знаю, не думала так специально об этом. - Она покачала головой, перебирая его список, - Но книги я читаю, стихи люблю. Цветаеву, Блока. А на дискотеку не ходила с весны.

Старец заметно потеплел. Готовое вспыхнуть осуждение сменилось доброжелательным поучением.

Вступи же на путь исправления, что к спасению ведет… Не прелюбодействуй ни в миру, ни в сердце своем и спасешься. Страшно погибли два города – Содом и Гоморра, ибо грехи сладострастия их жителей переполнили чашу долготерпения Божия...

Вот уж воистину – «многие придут проповедовать именем моим»… Я уже слышу некоторых, что скажут «это невозможно» или «так не бывает». Но доподлинно знаю, что бывает. И именно так – цинично, чудовищно. Чтобы увидеть – надо всего лишь открыть глаза, господа.

Но были же положительные герои того смутного времени? Конечно, были. Например, милиционер Петров. Семен Петрович, несмотря на свою молодость, был человеком прочных устоев. Состоял в комсомольской организации до самого ее распада, отправлял службу по Уставу. Притом - не нарушал понятий и веровал в Бога, как умел. Вот какой он был молодец.

Он нес службу с напарником Кукушкиным в тот вечер. Еще до того, как они свернули на Марата, они увидели толпу народу, услышали гудение сгрудившихся в кучу машин. Петров включил мигалку, но скоро им пришлось остановиться и идти пешком.

«Опять, блин, бардак», - сказал Петров и храбро, и уверенно, как ледокол рассекает льды, ринулся к трамвайным путям, где находился эпицентр хаоса.

Трамвай стоял вне остановки – это было первое, что он заметил. Потом взгляд его наткнулся на искаженное лицо вагоновожатой, стоящей на подножке, и, развернувшись вдоль полотна, он увидел, наконец, распростертое тело, бескровное лицо и темно-красный фон под ним. Он сразу узнал Ингу, но, не дрогнув, стал разводить в стороны толпу, вызывать по рации отделение и давать указания Кукушкину:

Ну-ка, быстренько, вон того с камерой убери… Еще не хватало в «600 секунд» попасть.
Есть, - крякнул Кукушкин и бросился отгонять налетевших на кровь репортеров…
Ты. Ты. И ты – будете свидетелями… - Петров хорошо знал свою работу… - И ты, конечно, - обратился он к вагоновожатой, - документы мне давай, сейчас сержант с тобой поедет. ОтгОните транспорт в депо – и в отделение…

А «Скорая» уже рядом, и ревет сиреной на подъезде…

Жаль вагоновожатую. Судить ее не стали, все свидетели показали, что девочка была виновата сама, но работу та потеряла. И долго-долго потом ей снился один и тот же сон, в котором она жмет и жмет на тормоз, и все никак не может остановить свой вагон.

А жена Петрова вскоре после гибели Инги родила близнецов – Ваньку и Даньку. И он на законных основаниях получил вторую комнату, ну да, ту самую, в которой когда-то Инга жила с матерью. И еще – он получил повышение по службе за оперативные разработки, опираясь на которые федеральная служба безопасности разоблачила опасную тоталитарную секту с настоящим монстром во главе. Поаплодируем Петрову.

ВПЕРЁД