ТАТЬЯНА ТОВАРОВСКАЯ

Не мне тебе объяснять, что все вертится вокруг денег – люди гибнут за металл.

Вот и эта история в качестве заводного ключика имеет острую нужду. Я предвижу, что ты скажешь. Не крути вокруг да около, не рассказывай мне, о чем это. Давай. Давай. Давай текст. Нету у меня текста. Нет и все. Не знаю, как в последовательность видеорядов засадить отчаянную нужду человека, который деньги никогда не зарабатывал и понятия не имеет, как это делать. Даже милостыню просить - и то надо уметь.

 

А Светка сказала ей, тряхнув рыжей шевелюрой: - Сегодня пойдем подаяние собирать – Покров. Правильно, что юбку надела.

 

• Как это – подаяние? И какой Покров?

• А так – милостыню просить… на праздник в Храме Божьем людей много и щедро подают, - и она повязала голову белым платком. Второй протянула Инге. – Покров – значит, голову покрой. Ну что ты смотришь на меня так? Это же не себе, для общины.

 

И она перекинула на шею кружку для сбора денег. Инга взяла платок и аккуратно повязала, подражая Светке. Взяла и кружку за длинный ремень.

 

• Нет, ты на шею повесь, - посоветовала Светка, - так отнять ее труднее…

• Что значит: отнять?

• Ну, мало ли. Дело такое. Ну ладно, ладно. Прекрати. Ничего ужасного не происходит. Делай как я, и все будет хорошо. К Владимирской пойдем.

 

Они добрались до храма Владимирской Божьей Матери без особенных приключений и встали у входа. Они были там не первые. Пара совсем уж, до полного неприличия, бедно одетых, беззубых старух, глухонемая женщина с ребенком, на груди у которой было сообщение о какой-то операции, чумазый старик на костылях уже смиренно выпрашивали, обещая молиться за здоровье и за упокой. Люди входили и выходили, крестясь. Светка тут же включается и просит талантливо, артистично, и ей охотно дают сотенные бумажки, а то и тысячи. Инга просить стесняется. Она просто стоит рядом, но и ей деньги перепадают, и она заталкивает банкноты в кружку, которая постепенно заполняется. Нищий, сидящий у самых ступеней  зашипел на нее:

.

• У-у-у, пришли сучки, на панели ваше место, на чужое позаритесь – Бог накажет.

• Заткнись, гад, - так же тихо, но грозно, говорит ему Светка, - мы тебе не с луны свалились, а от старца Николая…

• Знаем мы вашего «старца»…- нищий гоготнул, сглатывая слюну – знатный «святой»

• А знаешь – так убоись!

• «Убоись», ни хрена себе, - тот как бы хорохорясь, в сторонку-то отползает на своих костылях и другим что-то говорит, что те как-то тоже от девчонок отстраняются.

 

Между тем день движется, небо затягивается тучами, заметно хмурится.

 

• Пойдем, - говорит Светка, - перекусить пора, а не то я проголодалась жутко.

• Давай, - соглашается Инга. – Заодно погреемся. Ей лишь бы убраться от этих ворот и от этих нищих…

 

Девочки заходят в крошечное кооперативное кафе-стекляшку неподалеку. Там какие-то салаты, сосиски, чай в пластиковых чашках. И не сесть – столики на высоких ножках, а стульев вовсе нет. Пускай убого, но после стояния на промозглом ветру, они так рады теплу и способны съесть даже гвозди железные. Едят, болтают, смеются – что с них возьмешь - девчонки.

 

А обе ведь не завтракали. У Инги дома еды совсем нет, последние дни она только в общине и подкармливалась, а Светка есть по утрам не может. Тошнит ее по утрам. Вот что.

 

• Ну все: поели, погрелись и хватит, - говорит она Инге, - пойдем еще на пару часиков и ладно. Давай только место поменяем. У святого Иова великомученика народу поменьше толпится, и подают хорошо.

 

Они едут к Волкову, и, у самого входа в открытую уже к вечерне кладбищенскую церковь, Светка с новой силой начинает выпрашивать деньги на восстановление храма. Что за храм и где он, она, похоже, и не знает, но текст повторяет, не сбиваясь. Впрочем, довольно скоро лицо ее бледнеет и она говорит:

 

- Жди здесь, мне в туалет, - и стремительно исчезает.

 

Инга остается одна и тут к ней обращается с вопросом молодой мужчина. Высокий, худой, в каком-то нелепом, болтающемся на нем, как на вешалке, черном пальто. Говорит с акцентом. Похоже – иностранец.

 

• Простите, хочу спросить, к Достоевского дорога где?

• Улица Достоевского? – переспрашивает Инга

• Нет, - он пытается сформулировать свою просьбу еще раз – на могила? Да?

• Да, конечно, - теперь Инга отлично понимает, чего он хочет. - Литераторские мостки. Это не здесь. Я покажу.

 

Она по-настоящему обрадовалась предлогу уйти от этой дурацкой суеты с кружкой, тем более, что раз Светка отлучилась куда-то в туалет, стоять у входа на кладбище одной ей уж совсем тошно.

 

Они идут вдоль длинного бетонного забора по безлюдной улице вдоль трамвайных путей между кладбищем и какими-то автосервисами и промышленными зданиями в сторону Литераторских мостков. Мужчина говорит:

• Спасибо, что помогаш мне поискать. Иногда люди помогались, но часто не понимать…

• А что вы ищете?

• Вчера наискал это место с Васильевский остров, Шесть Линия, где девошка находился, – простодушно говорит наш Маркус; это, конечно, он.

• Какая девочка?

• Нелли…, ну из … “Erniedrigte und Beleidigte”*…

• Я знаю. А вы думаете, что она действительно жила когда-то?…

 

            Инге приятно, что ее спутник оказался совсем не дремучим и докучливым туристом.

 

• Девошка – не уверен, но места наискать интересно. Не могу еще пока Tea Room, где Ваня встречать Smith, - он произносит «СмиС» на английский манер…, - на Вознесенский проспект, Майорова то есть…

• Как хорошо вы все знаете…- изумляется Инга, - давно в Питере?

• Летом приехал, - отвечает он, - очень люблю здесь…

• А откуда вы? – наконец спрашивает она. – Из Финляндии?

• Нет, но близко. Холанд.

• А! –  она улыбается, - интересно. А я вот за границей никогда не была.

• Перестройка, - говорит он, - теперь можно…

• Ну да, - ее улыбка превращается в усмешку, - только мне это не светит…

 

Он не совсем понял ее ответ, но на всякий случай спросил:

 

• А куда вы хочешь поехать?

• Не знаю. Мама всю жизнь хотела в Париж. Она часто говорила: «Увидеть Париж – и умереть»

• И что? Увидела?

• Нет, умерла…- серьезно отвечает она

• О, ай эм сорри…

• Не стоит. Вот могила, а мне надо бежать обратно. Покров.

• Что?

• Покров сегодня, до свидания…

 

____________________________________

*«Униженные и оскорбленные» (нем.)

 

И она поспешила обратно, боясь, что Светка вернулась, не застала ее на месте и, наверное, сердится. А Маркус ей вслед:

 

• До свидания…

 

Но она не слышит. И торопится она зря. На углу, от самого поворота она видит, что у въезда на кладбище происходит что-то странное, какая-то то ли суета, то ли драка. Крики, свистки, машины простые и милицейские. Навстречу ей мчится, спотыкаясь, Светка вся растрепанная, хватает ее за руку и кричит:

 

• Бежим, да где ж тебя черти носят!

 

Она стаскивает платок с головы Инги и засовывает в карман. Они бегут по Растанной, взявшись за руки до тех пор, пока суета, свистки и крики не остаются далеко позади. Светка задыхается. Они падают на какую то скамейку. Тут, едва переведя дух, Светка начинает рыдать. Инга по-прежнему ничего не соображает.

 

• Погоди, не плачь, Светочка, что случилось?

• Он убьет меня, убьет…

• Кто? За что?

• Кружку, кружку отобрали, там все деньги…

• Да что ты? Кто отобрал?

 

Но та не может ничего толком объяснить. Ее колотит. Она рыдает и причитает одновременно:

• Ужас, ужас, что ж мне теперь делать?

 

Взгляд ее падает на кружку Инги.

• Отдай мне свою! – говорит она решительно. – У тебя там деньги есть?

• Есть. Конечно поменьше, чем у тебя было…

• Отдай мне! Отдай! Спаси меня.

• Да возьми, ради Бога, она же не моя. Ты же мне ее сама дала.

• Только знаешь что? – Светка перестает плакать, и лицо ее делается страшно серьезным, - я у тебя возьму ее, но ты мне обещай, нет поклянись:

• Ты что?

• Нет, поклянись!

• Ну, хорошо, клянусь.

• Не ходи больше в общину. Не ходи. Я скажу, что это ты кружку потеряла. Тебе теперь назад хода нет.

• Да как же? А отец Николай?

• Ты мне поклялась. Все. Прощай. Не надо тебе его встречать. И место это обходи стороной. Так надо.

 

 

Вот так закончился поход Инги по святым местам. Конечно, ей хотелось вернуться в общину, где все были так добры к ней. Но она пообещала Светке и не могла нарушить своего слова. У нее по-прежнему не было денег, зато появилось священное писание, Гедеоновское издание на тонкой папиросной бумаге. Все получилось не так плохо, не так ли? Правда, денег не прибавилось.

 

Петров увидел ее в коридоре и с осуждением сказал:

 

• Не хотят некоторые честно работать. Посуду мыть, видно, дело грязное, а с козлами всякими путаться - почище будет… - было ясно, что история в клубе дошла до него в какой-то иной интерпретации.

 

Инга же ничего не ответила, ей было невыносимо страшно даже вспомнить этот день, не то что обсуждать его с Петровым, и она тихо проскользнула к себе в комнату

 

- За телефон не забудь заплатить, - строго говорит он ей уже в дверях…

 

Она как раз и разговаривала. Ей позвонила Ирка Титова, давнишняя ее подружка, еще со школьных лет. Она всегда знала ответы на все трудные вопросы, никогда ни в чем не сомневалась. Уже второй год подряд Ирка успешно подвязалась в качестве профорга у них в группе (тогда еще живы были и как-то по инерции работали профкомы). Что? Деньги кончились? Надо написать заявление на матпомощь. Вот как все, оказывается, просто.

 

Там, в институте, стало быть, была такая специальная комиссия по распределению материальной помощи. В обшарпанной комнате сидели трое – руководитель курса, Ирка, и профорг факультета. Он стал строго спрашивать:

 

• На каком основании ты подаешь заявление?

• У меня деньги кончились…

• У многих студентов аналогичные проблемы, все подрабатывают, кто где. Ты что, больна?

• Да нет, вроде…

• Тогда почему не работаешь?

 

Инга ничего не отвечает, что она может им объяснить, что проработала месяц в ночном клубе? Что собирала куски с тарелок? Или рассказать историю со Стасом?

 

• Ты, может, беременна?

• Что?

• Ну, что-что? Вот тут недавно одна приходила, да подружка же твоя - Светлана Хохлова. Говорит, беременная я, буду рожать, аборт делать грех большой, так что давайте мне матпомощь… Правда, от кого не поведала. Как будто бы от святого духа дети заводятся…

 

Они со Светкой не виделись с того памятного дня. Картина их расставания неожиданно высвечивается в глазах Инги новым мрачным светом. И то, что она понимает, наполняет ее душу ледяным ужасом.

 

• Ну что же ты молчишь? Основание какое?

• У нее мать недавно умерла, - вступает в разговор Ирка.

• Когда? – строго вопрошает профорг?

• В сентябре, - говорит Инга машинально, - восьмого - перед ее глазами все еще стоит Светкино зареванное лицо.

• Так, ноябрь уже. И потом, на похороны должен давать профком той организации, где она работала. Это - не наше дело, - строго говорит тот. – Не можем удовлетворить.

 

Она все стоит молча, неподвижно глядя перед собой.

 

• Ну, идите же…

 

И Инга уходит. Ей кажется, что все вокруг окончательно рухнуло и померкло.

 

            Ну и что прикажете теперь ей делать? Она прекрасно помнит эту толстую профоргшу - историчку из материной школы, которая суетилась организуя кремацию. Выделенных денег едва хватило на автобус до крематория и самый дешевый гроб. Да потом еще платили за стену, куда поставили беленькую простенькую урну: это было все, что от нее – доброй и самоотверженной мамы – осталось. На поминки что-то действительно дал отец. Но на сорок дней из школьных у нее дома появились лишь француженка с географичкой, принесли какой-то еды и вина. Посидели немного, погоревали, поговорили о своем, вяло поинтересовались, как у нее дела, и ушли. Надька в тот день, да как раз при них же, тоже занесла ей чего-то съестного, и Нинель сварила лапши. Так что дамы удалились со спокойной совестью. Могла ли она теперь к кому бы то ни было идти и что бы то ни было просить? Похоже, что нет.

 

            Наступил тот день, когда Инга перестала хотеть есть. Она стояла на кухне и рассматривала несколько последних серых макаронин, оставшихся от ее запасов. Положить их в кастрюлю и варить? Ждать эти двадцать или тридцать мучительных минут, пока старое тесто размягчится и пустит густые светлые сопли? Чтобы потом в мгновение ока проглотить подсоленное варево и ничего не почувствовать, кроме тяжести и усталости?

            На кухню вошла Нинель. Ее чайник кипел на общей плите. Она замерла на секунду от этой картины – печальное светлое лицо, прозрачная кожа, умиротворенный и бесконечно спокойный взгляд человека без желаний. Снежная принцесса! Где-то она уже видела все это. Старушка понимала, что с девочкой происходит что-то неладное: в свои почти  восемьдесят лет она всякого повидала. Но ее душа не стремилась погружаться в новые переживания. Она себе давным-давно создала эту дистанцию от чужого горя, без которой ей бы не пережить революцию, репрессию родителей, любимого, войну и блокаду. Ее готовность помочь была какой-то, ну, ампутированной, что ли.

 

• Хочешь чаю, чижик? – обратилась она к девочке. Она часто называла ее чижиком. С вареньем. Мне вареньев крымских вчера приятельница подарила.

• Чаю? – переспросила Инга, – Да, хочу. – Oна засунула макароны обратно в стол. Сладкий чай казался ей верхом наслаждения.

• Ну, идем ко мне, посидим, поболтаем. – Нинель превзошла самое себя. Она никогда не приглашала гостей, даже ближайшая подруга никогда у нее не бывала.

• А можно?

• Идем, коли зову.

 

Они уселись за круглый стол, накрытый скатертью с кистями, Нинель достала из круглопузого буфета тонкие невесомые чашки, и разлила в них чай, у которого был густой цвет и тонкий аромат. В хрустальной сахарнице с серебряным ободком лежал горкой колотый сахар, и тонкие серебряные щипчики прилагались к этому на хрустальном же блюдце. Старушка разложила в крошечные розетки варенье. Порезала булку.

 

• Угощайся…

• Спасибо, - Инга взяла щипчики тонкой своею рукой, и Нинель опять залюбовалась изяществом и красотой девочки. О, она умела отличить подлинное и ценить прекрасное…

• Как твои дела, что в институте? – Нинель стала расспрашивать, чего обычно тоже никогда не делала.

• Да так, - Инга замялась.

• Так как?

• Бросила. Нет сил, – она погрузила лицо в чашку, давая понять, что разговор окончен.

 

Но Нинель не стала настаивать на продолжении. Они пили чай в молчании, лишь соприкосновения то серебра и хрусталя, то серебра и фарфора нарушали тишину комнаты. Когда чай был выпит, и от булки остались лишь крошки, Нинель сдвинула всю посуду от края, достала блокнот, замысловатую ручку с пером и написала каллиграфическим почерком: Лидия Ромуальдовна Дидье, «Ленинградский Дебют» и телефон. Она протянула листок Инге.

 

• Это что, - спросила та с удивлением.

• Это работа, - сказала Нинель, - Легкая, как раз для тебя. Иди, не раздумывай. Надо выживать.

 

А что еще она собственно могла сказать? Действительно, надо. Она знала это, как никто. И Инга взяла листок.

 

Нинель Сергеевна до самого последнего дня своей жизни помнила этот день. То поутру, еще до того как день наваливался бытовыми заботами, а то к вечеру, когда все отступало, и она оставалась наедине с собой, вставала в ее памяти картина: девочка на кухне у плиты – ее спокойно замороженный взгляд. Вытереть этот образ было невозможно. Он  возникал перед ее внутренним взором опять и снова. И абсолютно неважно, что она всего лишь хотела помочь. Любые рациональные объяснения всегда тускнеют в свете нашего чувства вины перед ушедшими. Именно Нинель сохранила стихи, которые попали к ней вместе с некоторыми книгами, приготовленными на выброс в процессе заселения Петрова. Но она же и скрыла от следствия, довольно, впрочем, формального, детали последнего дня девочки, оберегая от неприятностей Лидию. Показала, что та ушла из дому с подружкой, ну, кажется, той, рыженькой.

Она пережила Ингу на четыре года.